Грипп нахмурился. — Ты отказываешься от ответственности?
— Он любит нас слишком сильно, не так ли? Мы уедем, покрытые ранами свободы. — Она пожала плечами. — Путь следования будет заметен по кровавым пятнам. Пелк, держите рядом Рансепта.
— Конечно, миледи, если окажется возможным…
— Я сказала «рядом», Пелк. В нем есть волшебство куда более древнее, чем изобретет любой Хунн Раал.
— Рансепт?
— Он тряс, Пелк. Отрицатель, если вам нравится это определение. Более того: прежде он жил среди Бегущих-за-Псами. У него особенная мать. Держите его рядом, Пелк, ибо я желаю увидеть вас снова.
Пелк поклонилась.
Хиш Тулла сказала мужу: — Ты выполнил просьбу Келлараса. Привел лорда Аномандера в чувство. Больше он тобой не командует.
— Да, любимая.
— И никогда больше.
Он кивнул.
Пелк покинула комнату, ощущая себя довольной, словно навеселе. Что бы ни принес день, любовь выживет. Она понимала лорда Аномандера, его недовольство возвращением Грипа. В их случае честь проиграла битву, но достаточно и простого приличия.
Она подошла к двери, желая порадовать и одновременно раздразнить Венеса Тюрайда. Потом они отправятся в низину Тарн, ведя домовых клинков Дома Тулла, и она поскачет позади Венеса, а рядом старый горбатый Рансепт будет хрипеть от натуги почище своего коня.
Келларас выживет или умрет. Как и сама Пелк. «И ты, Айвис, старый дурак. Найди новую любовь, если сумеешь, когда все кончится. Мы ушли от сожалений, прошлое потеряло когти и уже не повредит нам».
Ну, пришла пора взглянуть в лицо умирающего дня. Она пнула дверь.
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
Вызывая смущение и беспорядочные скачки эмоций, мысль не отпускала Орфанталя. Куда бы ни забредал разум, идея возвращалась при малейшей остановке. Детям нужно позволить выбирать себе родителей. Разумеется, это невозможно. Но еще хуже, что матери не могут выбирать себе детей. Он много чего знал о том, каково быть нежеланным и нежданным. Еще больше о том, каково быть сплошным разочарованием.
Мать, которую он нашел бы себе, могла бы без страха поглядеть ему в глаза и понять, кто он такой. В ней был бы резерв, своего рода эгоизм, оставляющий ему довольно места, чтобы расти, создавать собственный мир, самому принимать решения по жизни.
Грип Галас захохотал бы от одной мысли. Дети, сказал бы он, нуждаются в опеке. Дитя, настаивал бы он, не может понимать мир, не готово занять в нем место. Наверное, это правильно… но все же нужен баланс. До Цитадели Орфанталь задыхался под заботливой опекой матери. Пригибался к земле от страхов и угроз бабки. Отец же был сплошным отсутствием, великим царством незнания; Орфанталь поднимал вместо него воображаемых героев с дерзкими знаменами и был вполне доволен.
Но, представляя себе грядущую жизнь после избавления от узкого мирка матери, он сильнее всего влекся к картине героической гибели.
Он ощутил появление матери. Силы его росли, город и ближайшие окрестности трепетали на самой коже. Черная река, еще покрытая у берегов хрупкими льдинами, казалась сердечной жилой, щедрым потоком крови — слишком живой, чтобы замерзнуть, слишком яростной, чтобы повернуть. Он чувствовал мать, ее неуверенные шаги. Дрожал от внезапного явления Первого Сына, дух коего подобен бронированному кулаку; и чужака рядом с ним, тут же ушедшего в лес, но передавшего чувство обреченности раненого мира, природы, закаленной ею же рожденными бурями.
Орфанталь был ребенком, но успел впитать в себя сомнительную мудрость древних стен, повидавших ритуалы полов, клубящейся в коридорах магии. Он слышал шепот воспоминаний старых богов. Он будил сонных духов, и каждый давал ему новые слова, мысли, новые воззрения. Однако рассудок его не менялся: торопливо впитывал все новое, что дарили ему, но столь же быстро терялся в смущении, зная, что еще не способен всё понять. Зная, что эти дары, благословения камня и старых богов, предназначены были для кого-то старше и умнее… кого-то знающего так много, что не боится.
Он заметил и Вренека, старого друга, переставшего быть другом. Удивился, поняв, что тот смог увидеть оставленного им у Терондая волка, и не мог решить, радоваться этому или тревожиться.
Вренек выглядел куда старше, чем помнил его Орфанталь, лицо в шрамах, глаза уверенные, как у воина или охотника. Он нес копье, но никто в коридоре не помешал ему пройти. Орфанталь не понимал, бояться ли ему Вренека, вслед за призраком подходившего все ближе.
Впрочем, эти мысли отступали перед ожиданием вернувшейся Эмрал Ланир, матери, которую он выбрал бы для себя. Ему хотелось сжаться у нее на коленях, не символически, но всем телом, прильнуть головой к ее пышной груди.
Всюду толковали о войне, о близкой битве. Над Цитаделью и целым городом повисли миазмы страха и неуверенности. Народ суетился, не в силах спать и отдыхать. Как будто труды могут изменить будущее! Ох, как трудятся их руки! Горшки чистят, скребут и моют, кладут на полки ровными рядами. Складывают скатерти, метут полы, громоздят поленницы дров. Топоры заострены, ножи наточены. Повсюду, куда тянулся разум, он видел возбуждение охваченных страстью к порядку мужчин и женщин.
Паника была врагом, обыденные заботы казались средством сдерживания, но контроль терялся — за стенами, за воротами города. Суетливые руки тянулись к тому, что было рядом. Всего лишь.
«Вот они, мы. Вот вам Тисте.
Так, рассказали мне духи, начинается падение цивилизации».
Он свернулся бы у нее на коленях, пока она сидит в кресле, пуская струйки дыма. В комнате, надежно защищаемой призраками волков. У детей одно лишь место укрытия.
«У настоящей матери раны затянуты тонкой кожей. У нее болит всё внутри, и она спешит ко мне. Новое дитя, магическое создание, ужасная сила. Вижу Элайнту в глазах девочки, вижу древнюю силу отца.
Если мать не отстанет от малышки, то отравит ее. Превратит в чудовище».
Вренек приближается. Через несколько мгновений он войдет в комнату. Орфанталь моргнул, прогоняя видение, множество необычных чувств, подобно сквознякам сновавших повсюду. Глянул на Ребрышко, спавшего и дергавшего шкурой во сне. Проще было усыпить зверя, нежели смотреть, как он боится и убегает.
Умей он говорить, так много сказал бы Эмрал Ланир. Умея говорить, он сказал бы: «Мать Эмрал, чую твой затуманенный разум, чую вину, которую ты хочешь забыть. Понимаю скорбь перед зеркалом утраченной красоты. А я скажу, что твоя красота совсем в ином, и зеркалу ее не отразить.
Мать Мрака незрима, и ты стоишь вместо нее. Как истинная ее представительница. Хотя сама не понимаешь: подобно богине, ты стала матерью всем нам. И окружившее тебя пространство, столь обширное, есть дар свободы. Твоим детям.
Впрочем, похоже, мы превратили его в место для резни».
Но мудрые слова всегда приходили к нему чужим шепотом. Иногда — слышал он в шепоте — поэты обретают вольность, отбрасывают смущение ради служения чистоте. Чтобы сделать всё понятным.
Милости нужно заслужить. Но многие слишком нетерпеливы…
Дверь открылась. Вренек осторожно вошел внутрь. — Орфанталь?
Орфанталь сполз с кресла Ланир. — Она вернулась. Думаю, идет сюда.
— Что? Кто?
— Верховная жрица. Привет, Вренек.
— Я пришел предупредить.
— Да, моя мать. И новое дитя.
— Корлат. Ее зовут Корлат.
— А.
— Орфанталь, что с тобой?
— Я сбежал, — ответил он. — Но теперь меня утащат назад и даже верховная жрица не поможет. То есть не станет, ведь это не ее дело и она не понимает… Мать здесь. Уже идет.
— Она хочет, чтобы Корлат защищала тебя.
Орфанталь засмеялся. Ребрышко проснулся от шума, поднял голову, потом оглянулся на Вренека. Замотал хвостом, подходя к парню.
Наморщив лоб, Вренек почесал голову пса. — Этого я люблю больше. Духи такие страшные.