— Поехать за Туласом? — яростно прошипел Бурса. — Сами это предлагайте командиру.
Хотя Спиннок отвечал привычной улыбкой, Бурса наконец заметил в ней натянутость. Юный хранитель молчал, когда Калат Хастейн жестом приказывал отряду ехать на юг, огибая край Манящей Судьбы. Сержант поймал себя на мысли, что и такая скромная победа ему приятна.
«Сносная забота, не так ли? Не выказывай себя глупцом перед командиром, Спиннок Дюрав. Говори прежде со мной, верь, что мы близки и что я надежно скрою все твои глупые слова. Да, я их коплю, это мое главное занятие».
Он снова думал о широкой равнине, по которой шарят тени плывущих в небесах драконов, руки нагружены, дыхание хрипит в горле — и буря настигла их порывом горького, холодного ветра, облаком ледяного дождя.
* * *
Нарад присел у костра, разглядывая других, что пришли на призывы Глифа. Впрочем, он не понимал природы его приглашений. Казалось, в разоренном лесу разносятся неслышимые ему голоса, он же отупел и оглох от горьких страданий, потерял остроту чувств. Взгляд способен лишь на равнодушное наблюдение; немногие слышные звуки — лишь обыденный шум собравшейся кучки охотников. Во рту кислый вкус протухших остатков провизии и мутной воды. Попав в тюрьму тела, он ощущает ледяную почву под ногами, хрупкую ломкость сучков и веток, которые швыряет в огонь. Вот и всё, что он есть. Не отличим от полудюжины шелудивых собак, прибившихся к наскоро сколоченному племени.
Отрицатели вокруг казались Нараду чужаками, он едва ли сможет понять их пути. Двигаются почти бесшумно, говорят редко и, похоже, одержимы оружием — охотничьими луками с невероятным разнообразием стрел, каждая для особого назначения, каждая уникальна типом оперения, зубцами, длиной древка и сортом дерева, а также материалом наконечника. С такой же дотошностью эти мужчины и женщины, и даже подростки, полируют свои ножи — маслом, слюной, разнообразным песком и вязкой глиной. Разворачивают и снова наматывают кожу, жилистую траву или кишки на рукояти из дерева или кости. Многие принесли копья, бросать которые станут при помощи атлатлей из стеатита или нефрита — эти искусно выточены, жилки и змеиные узоры напоминают Нараду о ручьях или реках.
Одержимость рождает узоры, пути движения, повторяемые без вариаций. Зубрежка избавляет от нужды в словах, никто не путается, не прерывается, один день не отличить от другого. Что же, Нарад начинает понимать жизненные обычаи лесного народа. Закольцованные, по видимости бездумные, мало отличимые от смены времен года, от цикла жизни самой природы.
Но ведь племя Глифа готовит себя к задачам убийства. Да, это подготовка, навязывание обманчивого ритма, способного убаюкать того, кто непривычен к терпению.
«Мужчину вроде меня. Слишком неловкого, чтобы танцевать». Он взглянул на меч легионера, с которым ныне не расстается. Он кажется вполне годным. Кто-то заботился, точил кромку, сглаживал зазубрины и старые сколы. Ножны не нуждаются в починке. Кожаный пояс потерт, изношен, но не растянут. Заклепки на месте, держатся крепко, пряжка и кольца целы.
Осмотр занял десятка два вдохов. Теперь он ждет, бдительный, но лишенный чувств, находя в душе большую симпатию к бродячим псам, нежели к этим охотникам, принесшим клятву убивать.
Узоры — это он понял. То, чем он был недавно или давно, или еще будет — всё вертится вокруг одного, одной силы (он воображал ее железным колом, глубоко вбитым в почву, с прочным кольцом наверху). Что он делает, что планирует сделать, привязано к кольцу и ни один смертный не порвет узлы. Иногда веревка кажется длинной и провисшей, готовой отвязаться и позволить ему бежать долго и далеко, но никогда так далеко, как мечтается или воображается. Да, его тащит влево или вправо, он бежит, но описывая круг. Кол стоит на поляне, земля вокруг изрыта, трава вытоптана, следы ног — круг за кругом.
Он убивал и будет убивать снова. Он оказался выброшенным из общества, отделенным, его презирают, унижают, над ним насмехаются. Любое обещание братства оказывается иллюзией. Нет женщин достаточно сильных, чтобы перерезать веревку или расшатать кол. Нет, он затягивает их в петли, запутывает, берет что может, но никогда не находит, что желал… «нет, нет, не туда. Наши тела сплетаются в должной близости, но правда жестока. То, чего я жажду… чего жаждал… Оно намного нежнее.
Но мне не дарован этот язык. Я выражаю разочарование брутальным насилием, пустым торжеством силы. Могу так взять тысячу женщин, сдавить в объятиях, трава вытоптана и пыль жжет глаза, и не найти того, что ищу.
Узоры. Круг за кругом я иду, прибитый к месту, делая то, что делал прежде. Снова и снова».
Он ждал очередного отпадения, первого грубого замечания, рождения острых как стрелы слов. Неужели не достаточно того, что он не из леса? Охотники лишь терпят его, потому что так велел Глиф. Скоро ли презрение разъест тонкий слой вежливости?
Лучше бы Глиф послал ему стрелу в грудь, острие железное, каменное или костяное — кружащийся полет, длина древка идеально отмерена, дерево элегантно соответствует тетиве лука.
В лагере собралось около трех десятков отрицателей. Если им есть что рассказать, рассказы шепчутся неслышимо для Нарада, рты шевелятся за масками, а тем временем спокойные, доводящие до безумия приготовления идут и идут. Круг за кругом за…
Глиф присел рядом с ним. — Нарекаю тебя Дозорным. На нашем старом языке ты Йедан.
Нарад хмыкнул: — Только этим и занят.
— Нет. На время ночи, когда ты пробудишься. Встанешь и пройдешься по лагерю. Время ночи, когда собирается то, что тебе досаждает. Нервы трепещут. Тобой овладело беспокойство, которому нет имени — но ты можешь нарядить его в самые глубинные страхи. Ты просыпаешься и стоишь, когда остальные пытаются заснуть и снова потерять себя. Это ужасная стража, одинокое бдение. Бдение того, кто остался один.
Нарад носком сапога подвинул сук глубже в костер. Он не находил ответа. Другие данные ему имена язвят. Но не это. Он удивлялся, почему.
— Мои охотники почитают тебя, — сказал Глиф.
— Что? Нет, они меня игнорируют.
— Да, именно так.
— Ты назвал это почетом? Вы, отрицатели — я вас не понимаю.
— Дозорный всегда один. Его отделяет прошлое. Мы видим по твоим глазам, друг: ты никогда не знал любви. Возможно, это необходимо для ожидающей тебя задачи.
Нарад обдумал слова Глифа. Он сам дал себе задание. Это верно. Но он сомневался в чистоте замысла; в конце концов, отряд Легиона стал свидетелем его позора, и лица, которые он видит ночами — те, что заставляют дрожать, просыпаясь под черным сводом небес — это их он желает срубить, изрубить, раздавить пятой. «Мой стыд. Каждый из них. Все они» . Можно высоко вознести клятву, возгласить ее имя как молитву и объявить себя орудием мщения. И даже тогда он услышит шепот собственной алчбы, душераздирающий и жалкий, голос мечты о воздаянии.
Есть шахты, где трудятся падшие неудачники, непрощенные глупцы с грузом непростительных преступлений. Они вгрызаются в землю, ползут под слои тяжкого камня, в скальные расселины. Копаются в ничего не прощающем мире и видят в том некое искупление. Можно бы пойти в такое место. «Только бы разбить породу, держащую железный кол, разбить и увидите, как я побегу по прямому пути — прямо, как стрела, прямо к краю ближайшего утеса».
Глифу же он ответил: — Моя цель — отмщение. Своему стыду. Другие забрали… кусочки стыда. Я должен выследить их и забрать кусочки обратно. Если получится… я смогу попасть в то, в такое место…
— Ты будешь искуплен, — кивнул Глиф.
— Но так не должно быть. Этого нельзя позволить. То, что я сотворил… этому нет искупления. Понимаешь?
— Значит, Дозорный должен сторожить мост, коему суждено упасть. Дозорный стоит, стоит крепко. Он предвестник неудачи.
— Нет. Что ты говоришь? Это… мое преступление… не имеет общего с отрицателями. Ваше дело правое. Мое — нет.
— Двое должны узнать друг друга и вместе изучить дела, ими сотворенные. Увидеть, что в общем итоге отличий нет.