– А сам Серапис великолепен, – сказал Цезарь, с трудом обходя горы мусора и обломков.
Серапис сидел на золотом троне, усыпанном самоцветами. Похожий на Зевса, с окладистой бородой, с длинными волосами и с трехглавым псом Цербером, жавшимся к его ногам. Голова слегка склонилась под тяжестью огромной короны в форме корзины.
– Очень хорошая статуя, – повторил Цезарь, внимательно разглядывая изваяние. – Конечно, не Фидий, не Пракситель и не Мирон, но очень хорошая. Кто ее делал?
– Бриаксис, – сухо сказала Клеопатра, поджав губы.
Она глядела на храм, вспоминая, какое это было прекрасное здание: удивительно пропорциональное, просторное, с ярко расписанными и позолоченными ионическими колоннами, оно стояло на высоком подиуме со ступенями, ведущими к главным дверям. Метопы и фронтон – подлинные шедевры архитектуры. А остался только Серапис.
«Похоже, Цезарь видел так много разграбленных городов, так много пепелищ, так много свежих развалин, что очерствел сердцем. Картина разрушений не производит на него ни малейшего впечатления, хотя виноваты в них по большей части именно он и его солдаты. Мои люди ограничились бы простыми домами, лачугами и трущобами, которые мало что значат».
– Ладно, – сказала она, когда Цезарь и его ликторы провожали ее обратно в целехонький Царский квартал. – Я соберу все золото и серебро. Все, что смогу отыскать, лишь бы восстановить храмы, гимнасий, агору, суд и остальные общественные строения.
Цезарь резко дернул повод осла. Животное остановилось, удивленно хлопая длинными ресницами.
– Это очень похвально, – строго сказал римлянин, – но не следует начинать с украшения города. Первое, что необходимо, – это накормить тех, кто остался без средств и без крова. Второе – разобрать все руины. Третье – построить новые дома для простых людей, включая бедняков. Только когда народ Александрии будет устроен, можно тратить деньги на все остальное.
Она открыла рот, чтобы накричать на него, излить свой гнев, но встретилась с его взглядом. О Птах-создатель! Он действительно бог, могущественный и ужасный!
– К твоему сведению, – продолжал он, – бо́льшая часть убитых в этой войне – македонцы и македонские греки. Вероятно, их тысяч сто. Так что у тебя остаются еще почти три миллиона бездомных и безработных. Кто их поддержит? Я хочу, чтобы ты поняла: у тебя есть редкий шанс снискать любовь основной массы александрийцев. Рим не подвергался разрушению с тех пор, как стал заботиться о простых людях. Вы, Птолемеи, и вся ваша македонская бюрократия управляли страной намного большей, чем Рим, как вам вздумается, без оглядки на бедноту и на ее насущные нужды. Это необходимо изменить, иначе толпа вернется сюда. И гораздо более разъяренная, чем когда-либо.
– Ты утверждаешь, – заговорила она, уязвленная и смущенная, – что мы, находящиеся на вершине власти, не показали себя хорошими правителями. Ты заявляешь, что мы равнодушны к беднякам, что мы никогда не наполняем их желудки за наш счет и не даем гражданства большинству горожан. Пусть это так. Но Рим тоже не идеален. Ибо Рим – это империя, он может обеспечить процветание черни, эксплуатируя провинции. У Египта их нет. А те, что были, отобрал у него тот же Рим. Что же касается тебя, Цезарь, то твой путь был кровавым. У тебя нет морального права судить Египет и нас.
Рука дернула повод, и осел тронулся в путь.
– В свое время, – бесстрастно сказал Цезарь, – я оставил без крова полмиллиона человек. Четыреста тысяч женщин с детьми умерли, обвиняя меня в своей гибели. Я убил в битвах более миллиона врагов, я отрубал руки пленным. И около миллиона мужчин, женщин, детей продал в рабство. Но все это я делал потом. А сначала заключал договоры, пытался мирно преодолеть разногласия и со своей стороны неукоснительно соблюдал условия сделок. И, даже сея впоследствии смерть и разруху, я твердо знал, что мои действия послужат на пользу будущим поколениям. Перед этим ничто и тот урон, что я нанес, и те жизни, которые я отнял.
Его голос не возвысился, но стал сильнее.
– Ты думаешь, Клеопатра, я не понимаю, во что встанут этому городу опустошения, причиненные мной? Ты думаешь, это меня не огорчает? Ты думаешь, я не оглядываюсь на все это и не всматриваюсь в будущее, а живу, как живется? Без скорби? Без боли? Без сожалений? Тогда ты ошибаешься. Воспоминания о жестокости – плохое утешение в старости, но мне было сказано, что я до старости не доживу. И я повторяю, фараон, правь своими подданными с любовью и никогда не забывай, что только волей случая ты вознесена над теми женщинами, что роются сейчас в обломках среди развалин. Лишь благодаря удачному стечению обстоятельств ты родилась в царской семье, а могло быть иначе. Ты считаешь, что это Амон-Ра дал тебе жизнь. А я знаю, что это прихоть судьбы.