Но для заклинания надо знать имя человека, иначе лучи эфира станут искажаться как попало. Запускать механизм смерти, которая будет разить без разбора, он не хотел и предпочел закрыть глаза и отдаться на волю провидения. Звучный баритон вывел его из состояния ожидания неминуемой смерти.
— Молодцы, ребята! Вижу, вы еще одного поймали. Кто это?
— Нострадамус, знаменитый колдун, — ответил предводитель отряда. — Покровитель Мованов и всех салонских лютеран.
— Нет! Он добрый католик! — закричат Шевиньи. — Это святой, вдохновленный Богом! Величайший человек из всех, когда-либо существовавших!
В баритоне появились саркастические нотки:
— Вот как? Доблестные мои ополченцы, я вижу в руках у вас увесистые дубины. Обеспечьте великому человеку достойное мучение. Ни один святой без этого не обошелся.
Мишель узнал голос. Он принадлежал Жану де Гансу, тридцатилетнему францисканскому монаху, недавно прибывшему из Парижа. Это он 4 апреля 1561 года, в день Страстной пятницы, призывал пришедших в церковь крестьян раз и навсегда покончить со всеми еретиками. Пять сотен батраков приняли его слова как руководство к действию. Многие дома горели, и огонь мог в любую минуту перекинуться на соседние. Такие сцены можно было наблюдать по всему Провансу, и главную роль играли то католики, то гугеноты.
Мишель приготовился умирать. Мысленным взором он уже видел три солнца, и теперь они явно хотели ему что-то сказать. Но это мимолетное видение сразу же исчезло в кровавом отсвете. Удары, которых он ждал, почему-то запаздывали, галдеж злобных голосов затих, и был слышен только колокольный звон.
Мишель прочистил веки от песка и открыл глаза. Причина неожиданного молчания сразу стала понятна: с одной стороны улицы быстро приближалась безмолвная процессия. Другая процессия, поменьше, надвигалась с другой стороны улицы. Над обеими возвышались хоругви с изображением победоносной Девы Марии с поднятым мечом в руке. В обеих процессиях хватало мечей, хотя и опущенных вниз или скребущих землю.
Ополченцы глядели растерянно, явно ничего не понимая. Крепкий, поджарый, длиннобородый Жан де Ганс важно приблизился к большей процессии, остановился в нескольких шагах, поднял руку и заговорил от имени идущих следом батраков:
— Добро пожаловать, братья! Судя по вашим штандартам, вы хотите присоединиться к нам и покарать гугенотов. Работы по зачистке только начались, и нам нужны руки. До вечера в Салоне не останется ни одного живого еретика.
Мишель с трудом сел. Увидев человека, выступившего вперед от другой процессии, он вздрогнул: это был мельник Лассаль. Грудь его пересекала белая лента, на голове красовалась широкополая шляпа, украшенная четками.
Лассаль шагнул к францисканцу и сухо сказал:
— Возвращайся в Париж, монах. Здесь ты уже натворил бед.
Монах, казалось, удивился, потом выпятил грудь и заговорил еще более властным голосом:
— А кто ты такой, чтобы мне приказывать? К какой секте ты принадлежишь?
— Ни к какой. Я представляю конгрегацию флагеллантов. А та процессия, с другой стороны улицы, — это младшие ремесленники. Монах, твой бунт рискует разрушить наш трудолюбивый город. Возвращайся домой. Со своими гугенотами мы сами разберемся.
Жан де Ганс повернулся к ополченцам с широким, нарочито драматическим жестом:
— Братья, вы слышали, что сказал этот бессовестный? Его люди маскируются под знаменем Мадонны, а на самом деле они все еретики! Берите дубины и разгоняйте их!
Никто из ополченцев не двинулся с места. Многие из них откинули назад серые капюшоны, обнажив бритые головы. Выглядели они растерянно.
Мельник рассмеялся.
— Напрасно ты так горячишься, монах. Никто из них волоска нашего не тронет. Они хорошо знают, кто идет за мной.
Он указал на толпу у себя за плечами.
— Здесь весь Салон — продающий и покупающий, ссужающий деньги и дающий работу, составляющий государственные бумаги и осуществляющий правосудие. Все лавочники в другой процессии. Твои люди знают, кто их кормит.
Францисканец сдаваться не желал.
— Не попадитесь в ловушку! — крикнул он своим. — Однажды вы уже сдались перед знатью и разошлись! И только потом догадались, что они почти все гугеноты!
Глава ополченцев ответил:
— Это не аристократы, брат Ганс, и уж тем более не еретики. Это буржуа, которые ссужают нам деньги зимой, покупают корзины, сплетенные нашими женами, держат продуктовые магазины. При всем уважении к вам, мы не сумасшедшие, чтобы причинять им зло.
Мишелю было интересно, как дальше пойдет разговор, который становился все оживленнее. Но Шевиньи, воспользовавшись передышкой, подбежал к нему и схватил его за руки, пытаясь поднять. Он встал, несмотря на острую боль в спине и боках, и успел услышать, как Жан де Ганс кричал:
— За всем этим я чувствую руку иезуитов! Они уже завладели Салоном, а вы даже не заметили, идиоты несчастные! Но эти лицемеры за все заплатят! Рано или поздно…
На этом его голос за спиной Мишеля, которого тащил Шевиньи, оборвался, и больше ничего не было слышно. Процессия малых ремесленников равнодушно расступилась, чтобы их пропустить.
Улицы, ведущие к кварталу Ферейру, были относительно спокойны, хотя за накрепко запертыми дверями некоторые торговцы охраняли свои лавки с дубинами в руках.
— Как вы себя чувствуете, учитель? — спросил наконец Шевиньи.
— Плохо, — ответил Мишель, и это была правда. — Но я не хочу ни лечиться, ни отдыхать. Я хочу немедленно уехать из этих проклятых мест и не возвращаться, пока здесь не восстановится спокойствие и, хочется надеяться, здравый смысл. Пока здесь меня ждет только несправедливость и унижения, а теперь еще и побои.
— Я понимаю вас, маэстро, но не преувеличивайте опасность, — сказал Шевиньи. — Если этот бунт не нравится знати и буржуа, он быстро прекратится. Я думаю, через несколько часов здесь будут солдаты графа Танде и Триполи. На этот раз они не дадут застать себя врасплох.
Мишель стиснул зубы: к боли от побоев присоединилась боль в ногах. Когда он снова смог говорить, ему сначала пришлось вытереть с губ кровь, которая опять начала сочиться.
— Я в тревоге. Март закончился плохими предзнаменованиями. На юго-западе прошли невиданной силы ураганы с градом, тот тут, то там вспыхивает чума. Я предвижу беды для себя, для Жюмель, для вас и для всех. Я не могу оставаться в этом пьяном ненавистью городе.
Шевиньи поднял руки, чтобы поддержать учителя, который снова пошатнулся. На его лице отразился экстаз.
— Ах, какой великий, величайший пророк! Боже мой, я так взволнован, что мне хочется плакать! Вы же все это предвидели, в мельчайших деталях!
— Что я такое предвидел? — удивленно спросил Мишель.
— Слушайте, я знаю эти строки наизусть!
Шевиньи поднес руки к вискам и продекламировал:
Мишелю хотелось поговорить совсем о другом, но он кивнул.
— Да, в первых двух стихах есть намек на несчастья на юго-западе. Но мост в Париже, стены Лиона, Монпелье… Я записал эти слова, не разумея их смысла.