— То есть это мир, где работают любые типы магии?
— Да, они работают даже в зоне перехода, отделяющей мир, о котором я говорю, от мира материального. Аль-Кинди доказал, что главное — не заклинание, а намерение. Если я ставлю перед своим сознанием конкретный образ того, что находится по ту сторону, то могу перенести его по эту сторону. И наоборот. Все эти кольца, воскурения, обряды и заклинания служат, только чтобы сконцентрировать волю или усилить ее. Точно так же и опыты алхимика. Сильный импульс, исходящий от Мага, способен изменить законы астрального мира, то есть мира всех наших снов и фантазий. А может и поменять взаимодействие астральной сферы с материальной. Но это дано очень немногим.
— А вам дано?
— Пока не знаю.
— А Ульриху?
— Несомненно.
Наступило долгое молчание. Котенок перестал скакать по комнате в поисках мисочки с едой. Внизу веселый голос Жюмель звал детей мыться. С улицы доносилось громкое цоканье копыт по мостовой. Может быть, это солдаты ехали на церемонию вступления в должность нового правителя Прованса, графа Соммерива, после того как его отец, граф Танде, был смещен королевой-регентшей по требованию католиков.
В кабинете царила странная атмосфера: шумы с улицы долетали сюда в каком-то размытом виде. Берар первым нарушил молчание:
— Если Ульрих из Майнца поддерживал эти мысли, то он вовсе не кажется мне персонажем отрицательным. Более того, вы сказали, что он любил вас. Отчего же вы относитесь к нему с таким ужасом?
Мишель ждал острой боли в плече, но она не появилась. Он выпрямился на сиденье и сказал:
— У магии всегда есть два лица: одно доброе, другое ужасающее. В Бордо я думал, что Ульрих стоит исключительно на стороне добра. Он с утра до ночи ухаживал за больными, изобретал разные меры гигиены. Да, он производил эксперименты на людях со своей противочумной сывороткой, и зачастую они кончались смертью. Но дело всегда касалось безнадежно больных, и его побуждения казались мне благородными. И я не придал большого значения, когда он сказал мне, что ввел сыворотку молодым и здоровым человеческим особям и их зараженная кровь сможет наверняка спасать больных.
Берар внезапно побледнел.
— Вы хотите сказать, что…
— Да!
Мишель поднял руки.
— Клянусь, я это понял только много лет спустя. Я видел, как Ульрих пускал кровь умирающим детям, но не придавал этому значения, полагая, что речь идет о вполне дозволенных экспериментах. Потом я стал замечать, что Ульрих помещает в бараки и здоровых детей, у которых умерли от чумы родители, и решил, что он предохраняет их от заражения.
Мишель сглотнул.
— Я не знал, что происходило в этих бараках по ночам. Ульриху я доверял безгранично. Когда детей хоронили, они были полностью завернуты в саваны, и я думал, что они заразились и умерли. И продолжал верить в это долгие годы.
— Говорите дальше, — прошептал Берар.
Мишель еще больше выпрямился в кресле.
— Уроки магии, которые мне преподавал Ульрих, ничуть меня не беспокоили. Все они не противоречили магическим концепциям коптских рукописей, которых у него было полно. Он не считал их лучше остальных, просто оценивал как более простые и функциональные. Основой служило гностическое христианство с египетскими вкраплениями. А главной темой было наличие наряду с мужской еще и женской ипостаси Бога, подобной каббалистической Шехине. Барбело, Норея, Дева Света, София и так далее. Символы Вселенной, находящейся в равновесии между мужским и женским началами, конкретизированные в определенных божествах.
— Это типично и для алхимии, — заметил Берар. — Солнце и луна, король и королева… Символы этого дуализма бесчисленны.
— Да, но Ульрих не разделял мнения, что это равновесие сможет существовать долго. Солнце должно было победить, мужское начало взять верх над женским. Разум против интуиции, сила против сострадания, культура против природы. Он никогда не говорил об этом напрямую, но я в конце концов понял сам.
— И вы не сопротивлялись?
— Нет, как я мог? Христиане веками боролись за уничтожение женского начала, называя его язычеством, магией, ведовством. Мое же представление о женщинах было приблизительно такое, как сейчас у всех: хрупкие, непостоянные существа, подверженные влияниям преходящих природных циклов. Если я и поменял взгляды, то только по причине семейной трагедии, о которой не могу говорить… Простите, я отвлекся.
— Нет, что вы, — сказал Берар. — Все, что вы говорите, мне очень интересно.
— Я постараюсь объясниться лучше в другой раз. Знайте только, что Ульрих пошел значительно дальше христианских солярных представлений. Его солнце обладало дикой природой, приносило счастье за счет демонстрации силы, приводило мужчину снова к животному состоянию. Аристократия хищников была способна подняться до власти над временем и своей волей моделировать небеса, пока окончательно не вытеснила полутени женского начала… Это и было конечной целью церкви иллюминатов, хотя мы, ее жрецы, об этом и не подозревали. Мы имели смутное представление о том, что готовилось той ночью, когда в Бордо еще свирепствовала чума и Ульрих собрал нас всех в крипте церкви Сен Мике для испытания огнем.
— Что за испытание?
— Старинный гностический обряд. Но мы, то есть я и другие юноши со всех концов Франции, думали, что нам просто сделают прививку против чумы. Конечно, мы сразу заметили звезду в центре круга и имя Абразакс, окружавшее звезду вместе с другими еврейскими и египетскими надписями. Мы знали, что для Ульриха медицина и магия — одно и то же, и это нас не напугало. Я первым из испытуемых позволил сделать на плече крестообразный надрез и, несмотря на боль, не сопротивлялся, когда в рану закапали капли темной, густой жидкости. Настоящий ужас начался потом.
Берар поднялся на ноги.
— Вы очень взволнованы, Мишель. Если это воспоминание вам неприятно, не надо к нему возвращаться.
Но Мишель его уже не слышал. Он говорил для себя.
— Пентадиус, ассистент Ульриха, едва появившись в Бордо, научил меня и моих товарищей одной нении, то есть монотонному заклинанию, вызывавшему Изиду, Митру и планетарных вестников. Они затянули эту нению хором, и я почувствовал, как вокруг меня, стоявшего на коленях в круге, вспыхнуло пламя. Между его языками я начал различать ухмыляющиеся морды чудовищ, крылатых драконов и других страшных и загадочных существ. И все они были мне знакомы, как знакомы каждому человеку его ночные кошмары. Они одолевают сны человечества с самого его появления, и даже новорожденные носят их в себе, пока не разовьется сознание, способное держать их в узде. И с этими образами чередовались картины смертей, происходивших в разные эпохи.
— Человеческих смертей?
— Да. Убийства и костры, мечи и еще какое-то неизвестное оружие, осадные машины и непонятные летающие устройства. И во всей этой мешанине постоянно присутствовал мерзкий демон с лицом новорожденного идиота, причем он все время произносил свое имя — Парпалус. Ему, похоже, это зрелище очень нравилось, и он приглашал меня полюбоваться вместе с ним. Он звал меня за пределы времени, где холодный высший разум мог менять очертания земных эпох и властвовать над ними. Ледяная сущность этого разума приближала его к животному, а кругом царил бесчувственный хаос.
Пока Мишель говорил, котенок изо всех сил пытался разжевать кусочек пищи, наморщив мордочку со сведенной нижней челюстью. Он давился, но не мог остановиться.