Падре Михаэлис поклонился и проводил Ипполита д'Эсте к выходу. Все гости уже были на улице и рассаживались по каретам. Аркебузиры заняли позицию вдоль улицы Сен-Жак, однако толпа, тащившая на костер еретика, скорее всего, уже добралась до площади Мобер. От студентов Сорбонны и следа не осталось. В полном стражи и рассвирепевших горожан квартале любой намек на сопротивление мог закончиться трагически.
Падал легкий снежок. Падре Михаэлис распрощался с разъезжающимися гостями и, вместо того чтобы вернуться в коллеж, свернул в боковую улочку. Ему надо было побыть одному и спокойно обдумать все, что он сделал.
С одной стороны, все его проекты увенчались успехом, но с другой — ему не удавалось избавиться от скрытой муки. В его мозгу все время всплываю прекрасное лицо Джулии Чибо-Варано. Он понимал, что использовал ее как пешку в собственной игре. Последним крупным ходом было связать имена Карнесекки и герцогини Гонзага и тем самым пригвоздить Карнесекки к столбу ереси. С любой другой женщиной он бы не церемонился, учитывая святость цели. Но Джулия возбуждала в нем пугающую нежность. Отсюда он много раз повторял себе, что будет и дальше ее использовать, но при этом беречь от всяческих проявлений зла.
Тем более что Джулия продолжала любить Симеони, который не вызывал у Михаэлиса никаких чувств, кроме ненависти. Он намеренно организовал и ускорял деградацию этого человека, сначала сделав его доносчиком, потом пристрастив к вину и, наконец, толкнув на убийство. Но Джулия, казалось, не замечала, как Симеони на глазах превращается в животное, и по-прежнему была в него влюблена.
Бродя по снегу, падре Михаэлис прикидывал, какой результат может дать следующий шаг, пришедший ему в голову. Он твердо решил под любым предлогом отправить Симеони в Рим и заставить его испытать все прелести пыток Святой палаты. Астролог того заслуживал: он все еще принадлежал к сатанинской секте, занимавшейся оккультными науками. Если он умрет в пытках, то умрет по его, Михаэлиса, желанию. И все же слезы, которые при этом польются из голубых глаз, отнимали у него уверенность во благе того, что он собирался сделать.
«В конце концов, — подумал он, пожав плечами, — можно сделать так, что Джулия останется при дворе, где она вне опасности и прекрасно принята. Рано или поздно она забудет Симеони, и тогда…»
А что тогда? Да ничего. Падре Михаэлис был не из тех, кто способен изменить обету и нарушить целомудрие. Иезуиты резко отличались от всех остальных служителей католического культа, ибо были абсолютно безразличны к плотским удовольствиям. Именно телесная развращенность церковников открыла дорогу так называемой реформе. Его симпатия к Джулии никогда не ослабеет. В конце концов, Бог свидетель, он старается в ее же интересах, раз и навсегда освобождая ее от Симеони. По крайней мере, он изо всех сил старался себя в этом убедить.
Шаг за шагом, он и не заметил, как дошел до церкви Сен Женевьев, расположенной на макушке холма. Все монахи высыпали на улицу, и было не похоже, что они обсуждают недавнее событие. Их смутил манифест на стене дома напротив монастыря. Двое послушников пытались сорвать его со стены.
— Что там написано, брат? — спросил Михаэлис у монаха, указывая на листок.
Голос монаха прерывался от волнения:
— Это воззвание убить королеву-регентшу! Видите, к чему привел Амбуазский эдикт? Гугеноты обнаглели и теперь замахиваются на монархический порядок! Вот-вот начнется война!
Падре Михаэлис покачал головой.
— Нет, не думаю. Но в одном вы правы: если она и начнется, на карту будет поставлена политическая власть. А это означает войну на уничтожение.
Монах ничего не понял и поспешно ретировался, явно решив, что говорил с сумасшедшим. А падре Михаэлис пошел дальше под снегом небывалой белизны.
ВЫСОКИЙ ВИЗИТ
— Не ходи никуда! Ты уже стар и не можешь бросить вызов чуме, как в молодости! — умоляла Жюмель со слезами на глазах.
— Я еще и сам не знаю, чума там или нет. И потом, у меня к чуме иммунитет.
Мишель отстранил жену и снова стал оглядывать все три своих плаща на предмет, который из них элегантнее. На самом деле они были один старее другого.
— Ну у меня и гардероб! Разве заботиться об одежде мужа не входит в обязанности жены?
Едва произнеся эти слова, Мишель тут же о них пожалел. Жюмель редко плакала, но тут она опустилась на стул возле кровати, и две слезы покатились по ее щекам. Прихрамывая, Мишель подошел к ней и взял за руку, но она отдернула руку.
— Я думаю о твоей жизни, а тебя заботит одежда, — прошептала она, всхлипнув.
— Прости меня, любимая. Я и не думал тебя упрекать.
Мишель нежно сжал ее пальцы и, решив, что она успокоилась, вернулся к одежному шкафу.
Наступило молчание, пока он искал свою неизменную квадратную шапочку. Наконец Жюмель спросила уже более твердым голосом:
— Мишель, ну почему у нас все так неладно?
Он удивился и повернулся к ней.
— Что неладно? У нас подрастают дети, живем мы в достатке, нас считают примерной семьей. К тому же нынче наступил мир, и наши дражайшие соотечественники перестали нам докучать преследованиями. Что же неладно?
Жюмель поднялась, вытерла глаза и нос платочком и отвернулась к окну.
— Неладно то, что я вроде бы и не существую. У меня есть твоя привязанность, и больше ничего.
Смущение Мишеля вылилось в негодование. Ноги болели, поэтому он опустился на краешек постели и сказал, изо всех сил стараясь говорить спокойно:
— Я уже слышал это несколько лет назад, и ты не пожелала ничего объяснить. И все это время давала мне понять, что мысли эти тебя не покинули, и снова ничего не объяснила. Прошу тебя, постарайся помочь мне понять, чего ты хочешь, что тебя тревожит. Я готов во всем тебе соответствовать, но раньше я должен разобраться, в чем дело.
Жюмель немного помолчала, потом прошептала, избегая смотреть на мужа:
— Я завидую Магдалене.
Мишель был настолько поражен, что спинка кровати жалобно скрипнула под его судорожно сжавшимися пальцами. Мука, связанная с памятью о первой жене, с годами притупилась, но не исчезла. Он ожидал всего, чего угодно, но только не того, что воспоминание о Магдалене вызовет Жюмель.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он хрипло.
— Пока я была молодой, я ее ненавидела. Я ревновала ее к твоей любви. Но потом из твоих рассказов и из того, что слышала, я поняла, что за женщина она была. Она бунтовала, сопротивлялась, отчаянно борясь за свое достоинство. Ты ее одолел, но она погибла, борясь с тобой.
Это вторжение прошлого, которое он полагал ушедшим навсегда, было мучительно.
— Ты тоже сопротивлялась, — прошептал Мишель, — и сколько раз…
— Не с такой силой. Я провоцировала тебя, это верно. Чтобы добиться твоей любви, я бросала тебе вызов. А Магдалене было мало твоей любви. Ей хотелось, чтобы ее уважали такой, какая она есть, во всей ее хрупкости и незащищенности.
Жюмель снова вытерла нос.
— Настал момент, и я ушла, но это получилось нескладно, а главное — бесполезно. Мне хотелось быть самой собой, хоть с любовью, хоть нет. И Магдалена хотела быть самой собой, и за это ты ее и любил. Она оказалась сильнее нас обоих.
Мишеля охватили боль и чувство вины. Он хотел ответить, но не смог. Когда же наконец он отыскал нужные слова, на пороге появился Шевиньи. На нем была белая маска с «клювом», а в руке он держал ампулу с каким-то раствором и все время его нюхал.
— Доктор Нострадамус, отчего вы теряете время?
Юноша, видимо, не понял драматизма царившей в комнате атмосферы.
— Король и королева-мать уже у ворот Салона. Видели бы вы это зрелище!
— Иди, Мишель, — сказала Жюмель, подходя к двери. — Договорим в другой раз.
И она почти выбежала из комнаты.