Телефон зазвонил уже в четвертый раз за минут двадцать, и я сдался. Трубка слегка исказила высокий голос моего дяди, брата мамы:
– Эй, парень, – он помолчал. – Как дела?
– Я записался в Пехоту, – спокойно ответил я.– Сбор на следующей неделе.
Трубка замолчала. Все мои родственники привыкли, что моя жизнь была чередой размеренных и обдуманных поступков, а очередь в потенциальную смерть явно выбивалась из общей картины. В трубке послышалось шуршание, шипение, приглушенные звуки спора, а потом мой дядя с преувеличенной радостью сказал:
– Передаю тете!
– Марк Холливел! – теперь трубка говорила визгливым резким голосом. – Ты что сделал?
– Записался в Морскую Пехоту Соединенных Штатов, во имя служения нашей доблестной и отважной нации,– ответил я и повесил трубку.
Я сам не до конца осознавал, что сделал. Просто я шел по улице, а когда выпал из своих мыслей, понял, что стою прямо перед призывной станцией Пехоты. В следующий раз, когда я очнулся, я стоял уже внутри,а мое имя вписали в список добровольцев-призывников.
Вербовщиком был жилистый мужчина с густыми усами и холодными, цепкими глазами. Он несколько раз назвал меня «сынок», пожал мне руку, рассмеялся, когда я ответил ему крепким рукопожатием, и торопливо записал мое имя и данные.
– А семья в курсе, что ты тут стоишь? – как бы между прочим спросил он.
– Они умерли, – ровным голосом ответил я. – Так что я стою тут сам по себе.
Он пожал плечами:
– Значит, Пехота станет тебе за мамку и за батю. Распишись.
Я послушно поставил подпись и, тем самым, определил свою Судьбу, или, по крайней мере, ближайшее будущее.
В следующие несколько дней телефон буквально разрывался. Если раньше, после похорон родителей, мне звонили буквально пару раз в неделю и то осторожно, словно боясь как-то задеть меня или еще больше ранить, то тут на меня обрушилась лавина звонков. Топ-вопросов составили:
1) Марк, ты в своем уме?
2) Тебе не нужен психолог, Марк? У моей знакомой отличный доктор.
3) Марк, ты решил покончить с собой? Только не смей отрицать, наверняка у тебя в матрасе наготове таблетки!
Было странно наблюдать, как все эти люди, которые, по сути, почти не общались со мной при жизни родителей, вдруг резко озадачились моим будущим. Им было все так же все равно, но какой-то долг – общественный или социальный – повелевал им волноваться, чтобы потом за чашкой чая пересказывать соседке, что «бедный мальчик с ума сошел от горя и подписал контракт на отложенное самоубийство, можете себе представить?» И это будет служить отличной темой для чаепития с соседями, а потом к этому прибавится коллекционирование моих писем (если я решу ответить), редкие газетные вырезки и непременные сердечные капли в присутствии гостей, потому что моя служба – то, что режет им сердце.
«Лживые ублюдки, – думаю я, – вам просто хочется стать частью драмы. Вам было мало смерти моих родителей, а сейчас к этому прибавится еще и потенциальная моя. У вас удвоится количество сплетен и материала для бесед, и вы будете как бы причастны к войне, и это почти то же самое для вас, что для меня – получить Медаль Почета».
По этой причине я почти оборвал все контакты с родственниками, и никто не провожал меня, когда я отбыл в тренировочный лагерь. У меня не было девушки, а мои немногочисленные друзья предпочли обойтись прощанием по телефону или электронной почте. Но меня это не особо волновало. Мне нужно было учиться выживать самостоятельно, и Морская Пехота казалась мне отличным вариантом, чтобы начать свое обучение.
***
Сабрина доставала из духовки свое коронное блюдо – пастуший пирог – когда Адриан спустился на кухню со второго этажа.
– Эй, ты вовремя, -улыбнулась ему мать. – Разложишь приборы?
Адриан не ответил, и женщина заметила, что ее сын казался притихшим.
– Эй, – она взъерошила ему волосы,– что не так?
– Это глупо, но… Марк мне ничего не ответил. Я понимаю, что и так здорово, что я получил ответ, просто… я надеялся… а вдруг он тоже умер, мама!
Адриан неожиданно забился в судорогах плача, Сабина молча обняла его. Он редко показывал свои эмоции, и она могла только догадываться, как сильно он скучал по отцу и как его ранило то, что они остались вдвоем. Ей было приятно, что сын доверял ей настолько, чтобы плакать при ней, но в то же время ей было больно за этим наблюдать.