Устранить окончательно и навсегда фетишизм авторитарный, сделать его никому и ни для чего не нужным способна только такая организация труда, которая с неограниченной широтой социальной связи и величайшей ее пластичностью будет соединять гармоническую стройность и единство коллектива. Эта универсально-товарищеская организация покончит и с меновым фетишизмом, — как вообще с буржуазным миром.
Прослеживая развитие фетишизма в области социальных норм, мы видели, что его основу и сущность составляет отрыв идеологии от трудового процесса, от коллективного субъекта этого процесса, который есть в то же время действительный субъект всякой идеологии. Отрыв происходит таким образом, что прежде всего коллектив идеологически замещается отдельной личностью «организатора» или «авторитета», личностью сначала реальной, а впоследствии мнимой, символической. Затем и самый заместитель шаг за шагом «атрофируется», превращаясь из конкретного образа в абстракцию, все более и более пустую. На этом пути норма достигает того «абсолютного» или «отрешенного» характера, при котором она существует «сама по себе», независимо от жизненной практики, ее интересов и требований, — независимо только в мышлении фетишиста, разумеется.
«То, что повелевает мне голос совести, я должен исполнить, хотя бы мир обрушился из-за этого», — так говорит кантианская мораль. И буржуазное право тяготеет к тому же пределу: «fint jus, pereat mundus» — пусть погибнет вселенная, если надо, — лишь бы совершилось правосудие. Объективная нелепость этих формул заключается в том, что и «нравственный долг», и «право» — только жизненные приспособления того или иного коллектива — группы, класса, общества, — только организующие формы их социальной практики; и ради таких малых, исторически изменявшихся частностей допускается возможность пожертвовать целым и всем его будущим развитием. Но субъективно, для фетишиста — это простая логика, совершенно необходимая и обязательная: норма взята не из жизни, она принадлежит к иному миру, религиозному или метафизическому, она стало быть, и несоизмерима с жизнью, ее интересами и потребностями.
Эту именно «отрешенность» идеологических комплексов, во всем ее развитии, авторитарном и буржуазно-индивидуалистическом, я и обозначаю, как великий фетишизм. «Великим» я называю его потому, что во-первых, он, если брать его развитие в целом, характеризует собой огромные периоды человеческой культуры, — все, что лежит между первобытным коммунизмом, с одной стороны, и социализмом с другой; во-вторых, он является для идеологии этих общественных формаций всеобщим, охватывая не только область норм, но а область собственно познания. Его познавательные проявления мы теперь и рассмотрим, — также, конечно, в самых общих чертах.
Глава III. Развитие фетишизма идей
Познание развилось из совокупности технических правил, резюмирующих, и тем самым организующих трудовой опыт людей. Это та область идеологии, которая наиболее тесно, наиболее непосредственно связана с трудовым процессом, и следовательно, представляет наименее благоприятные условия для фетишизма «отрешенности». И действительно, здесь его развитие происходит с большей медленностью, даже с меньшей полнотой, чем в мире норм. Но все же оно происходит, на том же пути и с той же логикой, как и там.
В каком виде являлось первобытное познание? Оно отнюдь не доставляло из себя какой бы то ни было определенной системы, того, что принято обозначить словом «мировоззрение». Вся совокупность исторически накопленного, отрывочно организованного опыта, в которой технические знания не были дифференцированы от социальных норм, в которой отсутствовали сколько-нибудь сложные объединяющие понятия и идеи, образовывала бесформенную — по нашим понятиям — массу идеологического материала, которая принималась, без критики и размышления, со стихийной непреложностью вековых привычек, — принималась, как «заветы предков».
С авторитарным дуализмом возник впервые сколько-нибудь систематизированный взгляд на природу и на познание, — т. е. возникло «мировоззрение». Его объединяющей формой была идея причинности в ее зародышевом виде. Это та наивно-фетишистическая «причинность», которая отражает в себе реальную связь авторитарного разделения труда.
Так как несомненно, что первичные слова-понятия выражали собой только действия, и притом человеческие трудовые действия, то ясно, что наиболее элементарная схема причинности должна была связывать именно два таких действия: «действие такое-то вызывает действие такое-то». Кроме того, эта схема не могла относиться к трудовым актам одного и того же человека: если у одного и того же лица два действия постоянно следуют одно за другим, то они просто образуют для него один привычный трудовой комплекс, не более. Человек натягивает лук, затем спускает тетиву: это два момента одного акта — стрельбы; тут нет никаких мотивов специально различать их, как «причину» и «следствие», — вообще не из чего создаться такой сложной идеологической комбинации, как причинная связь. Следовательно, содержание первичной схемы надо представлять так: «такое-то действие человека А вызывает такое-то действие человека В». Тут предполагается, во-первых, что человек уже идеологически обособился от человека, т. е. каждый из них обозначается особым словом-понятием, имеет отдельное имя; и во-вторых, так как дело идет о постоянной связи действий двух людей, то очевидно, что тут описывается вполне определенный вид сотрудничества; акт одного лица постоянно вызывает соответственный акт со стороны другого только в том случае, если первый из них есть организатор и приказывает, а второй принадлежит к числу исполнителей и повинуется.[18] Такова историческая исходная точка причинности, как формы мышления, таково ее социально-трудовое начало.
Но это — только начало, разумеется; а продолжением служит гигантский процесс развития, далеко еще не завершившийся и до сих пор. Прежде всего, происходит распространение создавшейся идеологической схемы на все области опыта, ее «обобщение» до универсальности. Оно идет непосредственно и стихийно, по мере того, как самый опыт все дальше организуется в словах-понятиях. Применяясь бесконечное число раз, схема причинности становится прочнейшим идеологическим приспособлением и приобретает все свойства постоянно действующего психофизиологического механизма. По мере того как понятия, относившиеся первоначально лишь к социально-трудовым актам, переносятся на процессы внешней природы, вместе с ними переносится, стихийно и неизбежно, привычная концепция, их объединяющая. Таким образом, благодаря основной метафоре, человек, усваивая в своем техническом опыте постоянную связь тех или иных фактов мира вне-социального и вне-человеческого, символизирует эту связь в словах и понятиях по той схеме, которая естественно и без всякой «метафоры» выражает только соотношение трудовых действий организатора и исполнителя: одно «действие» или явление вызывает, в тогдашнем мышлении людей, другое «действие» или явление с той же, по существу, принудительностью, с какой акт организаторский — указание словесное или мимическое — вызывает собою акт исполнения.
18
На первый взгляд может показаться, что существует еще случай, а именно прямо противоположенный: