Своего рода теоретическим обобщением всех злободневных проблем стали дискуссии о новой конституции — главный пункт повестки заседаний Конвента в апреле — мае 1793 г. Конституция была призвана ответить на вопрос о целях, а следовательно, и путях революции. Решения его с надеждой ждали миллионы французов, и поэтому монтаньяры вступили в неравный бой с жирондистами без видимых шансов на успех{136}. Их противники представили проект конституции, который означал фиксацию уже достигнутого революцией, что полностью отвечало интересам крупной буржуазии — «богачей» (как отметил Робеспьер, а до него агитаторы секций и народных обществ){137}, и торопились поскорее претворить его в жизнь.
Против жирондистов выступили Робеспьер и его единомышленники. Они понимали, что нужно вдохновить, заинтересовать народ, дать ему революционную программу, которая привлечет его и за которую он будет бороться. Так родился робеспьеровский проект Декларации прав с классической формулой ограничения права собственности обязанностью уважать права других, не угрожать их свободе и существованию. То было обоснование потенциального вмешательства в отношения собственности. За гражданином признавалось право распоряжаться лишь «той частью имущества, которая гарантируется законом». «Всякая собственность, всякая торговля», угрожающие «безопасности, свободе, существованию и собственности» других граждан, признавались «недопустимыми и безнравственными».
Близкая взглядам «бешеных» и других радикальных активистов секционного движения, встреченная с восторгом Бабефом, «формула Робеспьера» стала как бы идейной основой союза демократических сил{138}. Вождем якобинцев был предложен также принцип прогрессивного обложения налогами с освобождением неимущих от их уплаты, и в обязанность общества вменялось обеспечивать своих членов работой или оказывать помощь тем, кто не может трудиться{139}.
Программу развития революции в интересах народа решительно поддерживал и Марат. Он не принял участия в дискуссиях о конституции, но выступил за принятие временных мер, в том числе за «постановления, чтобы обеспечить продовольствием неимущих и оказать им достаточную помощь». Марат призывал также «успокоить их относительно будущего, распределив среди неимущих общинную землю и предоставив средства для ее обработки{140}.
Выдающиеся французские историки А. Матьез и Ж. Лефевр считали причиной поворота якобинцев к социально-экономическим требованиям масс весной 1793 г. конъюнктурные соображения. «В патриотическом отчаянии, вызванном поражениями, они заключили тогда союз (с «бешеными». — А. Г.) ценою максимума, — писал Матьез. — Ни Жак Ру и ни Питт[6] внушили идею максимума, — ее внушила Вандея, неудача в Бельгии, измены генералов. Монтаньяры не изменили взглядов… на экономическую проблему. Они продолжали быть приверженцами свободы. Но положение республики было таково, что экономическая проблема сделалась политической. Только из политических соображений монтаньяры поддержали таксу на зерно. Они хотели получить поддержку городских масс против… Жиронды»{141}. В том же — в «необходимости опереться на санкюлотов для борьбы с жирондистами и для захвата власти»{142} — видел причину изменения отношения монтаньяров к крестьянским требованиям Лефевр.
Такое объяснение, принятое и в современной французской историографии, представляется недостаточным, неполным.
Якобинские лидеры, подобно другим деятелям революции, мыслили политическими категориями. «Свобода» на их языке означала «высший идеал», «смысл бытия», «предельную цель общества», была синонимом слова «счастье». «Революция» означала смену общественного устройства: Деспотизма — Свободой. Все то, что весной 1793 г. называлось «революционными мерами», а затем — революционной диктатурой, в целом квалифицировалось как «деспотизм свободы», т. е. временное ограничение свободы ради ее окончательного торжества. Даже этические категории, столь часто встречающиеся в словаре якобинских лидеров, были наполнены политическим содержанием, и под главной из них — «добродетелью» — подразумевалась прежде всего верность революции.