Действительно, именно в деятельности самых близких к массам органов власти впервые выявились те формы господства низов, опиравшихся не на конституционный закон и установленный правопорядок, а на силу, на инициативу, на волю к продолжению революционных преобразований, которые закрепились затем — в той или иной мере — в политической системе якобинской диктатуры, в так называемом революционном, т. е. чрезвычайном (неконституционном) порядке управления. Такое закрепление было крайне противоречиво: государственная власть подчинялась требованиям секционного движения (максимум, регламентация сферы обращения и распределения, «террор — в повестку дня!») и одновременно — все более жестко подчиняла секции своему диктату.
Якобинизм, для многих поколений во Франции, в России и других странах бывший образцом революционного демократизма, выковывался не только в революционном парламенте, где якобинская Гора вела многомесячные ораторские поединки с Жирондой. Его нельзя всецело отождествлять даже с Якобинским клубом. В якобинизме есть отпечаток плебейского происхождения; у «плебейского якобинизма»{4} была секционная «прописка». Максимилиан Робеспьер и его сподвижники стали революционными демократами, «якобинцами с народом», по выражению В. И. Ленина{5}, только присоединившись к народному движению и возглавив борьбу масс против их врагов, врагов революции. Но отношение Робеспьера, Марата и других якобинских вождей к народному движению, и в первую очередь к его авангарду — парижским секциям, было двойственным, пример чему события весны 1793 г.
Народное восстание не состоялось бы, если бы не было призыва якобинских лидеров, если бы те не поддержали инициативу активистов демократического большинства парижских секций. Поэтому восстание 31 мая — 2 июня можно назвать не только антижирондистским, но и якобинским, тем более что активисты демократических секций были по преимуществу «як-бинизированными санкюлотами», т. е. находились под идейно-политическим влиянием Якобинского клуба и его лидеров. И вместе с тем нельзя утверждать, что восстание всецело отвечало замыслам последних, произошло по их воле и т. д. Не случайно они несколько месяцев колебались, и эти колебания отразились на ходе уже начавшегося восстания, поставив под угрозу его победу.
У Робеспьера, Марата и их сподвижников не оказалось иной возможности покончить с жирондистской гегемонией, кроме как довериться вожакам парижских секций, опереться на последние. Но это и страшило якобинских лидеров, поскольку секции могли не ограничиться устранением жирондистов из Конвента. Сам Конвент своими распрями и неспособностью к революционным мерам, которые диктовала обстановка и устремления масс, значительно дискредитировал себя в глазах последних, особенно в Париже. А наиболее радикальные секционные активисты не скрывали желания заменить его опирающимся непосредственно на парижские секции, на вооруженный народ Парижа высшим революционным органом — прообраз Центрального комитета национальной гвардии, первого правительства Парижской Коммуны{6}.
Конечно, якобинские лидеры понимали, что роспуск национального представительства усугубит неблагоприятную реакцию в провинции на устранение жирондистов. Они не желали испытывать судьбу и рисковать своим положением в высшем органе власти. До конца мая у них оставалась надежда на завоевание поддержки большинства Конвента. Но Болото опасалось смены жирондистской гегемонии якобинской и сопротивлялось нажиму секций, их неоднократным и недвусмысленным демаршам. Не поддалось Болото и 31 мая; «морального восстания», которым думали ограничиться якобинские лидеры, не получилось. Должен был состояться «поход на Конвент» 2 июня. Лишь готовность повстанческого руководства к физическому устранению жирондистов из Конвента и прямая угроза роспуска последнего вооруженными секциями возымели действие. Не та линия, которую отстаивали якобинские лидеры и особенно активно в ходе восстания руководство Коммуны, решила успех дела. Восстание должно было зайти значительно дальше намеченного в их планах.
То была не стихия, а выражение другой тактической линии, проявление другой сознательной воли. «Сила обстоятельств»{7}, на которую указывали вожди якобинской диктатуры, когда приходилось прибегать к радикальным мерам, чей смысл не укладывался в рамки господствовавших идейных систем, персонифицировалась в конкретных человеческих образах. Судьбу антижирондистского восстания определила позиция актива парижских секций. Эта была не только якобинизированная часть санкюлотов-, но и «санкюлотизированная» часть якобинства, а наиболее радикальные из них непосредственно представляли плебейское ядро «санкюлотерии», в той небольшой мере, разумеется, в какой можно говорить об его обособлении.