Полномочия комиссаров, собравшихся в Епископстве, были, по Мишле, «неопределенными». Он находил возможным говорить о «неограниченном характере» полномочий представителей «только» (!) 15 секций и о том, что 14 секций дали полномочия «только» (!) для «обсуждения или подачи петиций»{227}. Вполне возможно, что здесь проявились колебания. Скорее, в секциях и не придали большого значения необходимым (ли?) формальностям.
С решающими или совещательными полномочиями комиссары были выбраны и, следовательно, представляли свои секции. Когда большинство их собралось в зале Епископства, они провозгласили себя Общим революционным собранием города Парижа и вечером 30 мая постановили «объявить Париж в состоянии восстания против аристократической клики, угнетающей свободу», призвать к борьбе «людей 14 июля и 10 августа», а себя «считать постоянным». Провести это постановление в жизнь должен был Комитет девяти в составе: Вар ле, Гузмана, Бономме, Симона, Вендлинга, Митуа, Лорена, Фурнеро, Лебурсье{228}. В ночь на 31-е к ним присоединился председатель секции Сите Добсан, прославившийся сопротивлением Комиссии двенадцати. Комитет девяти и стал душой Общего революционного собрания{229}, мотором восстания.
Задача организации восстания, нелегкая сама по себе, осложнялась позицией Коммуны. Не желая брать на себя ответственности, руководство Коммуной не только не способствовало, но и явно противодействовало организаторам восстания. В ночь на 31 мая по приказу мэра были вызваны дополнительные силы национальной гвардии со специальной целью помешать тому, чтобы били в набат и стреляли из сигнальной пушки. В 9 часов вечера 30-го мэр отправился в Епископство и уговаривал там отказаться от восстания, поскольку оно не является «необходимым», или, во всяком случае, подождать до общего собрания в Якобинском клубе. Отрицательно отнесся Генеральный совет и к инициативе некоторых секций, заявивших, что они находятся в состоянии восстания. Делегации собрания в Епископстве, сообщившей о своем решении поднять восстание, ответили, что Коммуна будет ожидать официально выраженной воли большинства секций. Одновременно Коммуна выпускает воззвание к 48 секциям, призывая их «оставаться спокойными» и ждать результатов собрания в Якобинском клубе. Она предупреждает их, что всякие меры, принятые до этого, могут стать «гибельными»{230}.
На рассвете в половине четвертого утра загудел колокол собора Парижской богоматери, ему в соответствии с распоряжениями Комитета девяти, полученными в секциях, начали вторить колокола других церквей и барабанная дробь сигнала общей тревоги. Генеральный совет, бодрствовавший всю ночь в тревожном ожидании, попытался овладеть положением. Шометт потребовал вызвать командующего национальной гвардией, но безуспешно. Прежний уже был смещен Комитетом девяти, новый (Анрио) не спешил подчиниться Коммуне. Тогда Генеральный совет решил своей властью добиться прекращения набатного звона колоколов и подачи сигнала общей тревоги, а вместо этого дать сигнал сбора вооруженной силы. Восстание началось, и Коммуне пришлось признать свершившийся факт.
Народ, как свидетельствуют современники, дружно поднялся по сигналам тревоги. Вооруженные граждане явились на свои Места сбора. Женщины высыпали на улицу; они хотели посмотреть, как будет «проходить восстание». Между тем время шло, а его как будто и не было. Граждане дискутировали в секциях, да вооруженные отряды передвигались в различных направлениях. В 11 часов над Парижем гремит выстрел сигнальной пушки. Охранявший ее специальный пост национальной гвардии секции Нового моста вынужден был, наконец, подчиниться приказу Комитета девяти и Анрио; он долго сопротивлялся, ссылаясь на декрет Конвента и особые распоряжения мэра.
Толпы парижан начали стягиваться к Конвенту. Но намерения их были неясны. Это дало повод Верньо и некоторым другим жирондистам заявить о «добрых намерениях» восставшего народа, а сочувствующие им историки обычно ссылаются на эти факты в доказательство политической индифферентности масс{231}. Реакционные историки повторяют утверждение жирондиста Мейяна о том, что из 80 тыс. парижан, составлявших национальную гвардию, 75 не знали, зачем их поставили под ружье. Сходную оценку событий 31 мая — 2 июня дают и те историки, кто следуют тезису Мишле об «устранении парижан от общественных дел»{232}.