Трудно предположить, учитывая открытый и широкий характер предшествовавшего антижирондистского движения, что народ не знал, против кого он выступает. Кроме бурных заседаний клубов и ожесточенной агитации на улицах и в скверах, о которой спустя 200 лет можно судить лишь по отдельным фрагментам, в городе шла настоящая «война афиш». Секции, народные общества, отдельные граждане расклеивали воззвания с различными призывами, политическими обвинениями, угрозами. Самые яростные обличения жирондистов начиная с 9–10 марта тиражировались в сотнях экземпляров. Массовый характер носила внутрисекционная борьба, в результате которой сложилась антижирондистская группировка большинства парижских секций. В ее ходе сотни и тысячи людей определили свою политическую позицию, свое отношение к жирондистам{233}.
Я допускаю, однако, что в массе восставшие не знали, что делать. Были распоряжения об охране застав и общественных зданий, но не было приказа о движении вооруженной силы к Конвенту. Не было даже определенного тактического лозунга восстания. И в постановлении Общего революционного собрания, и в воззваниях революционных комитетов ряда секций, и в ответах делегациям, приходившим в Коммуну уже в течение дня, говорилось лишь в общих словах о «сопротивлении угнетению».
Показательно и то, что делегация, изложившая требования восставших, явилась лишь в самый разгар заседания Конвента.
Может быть, сами организаторы восстания не знали, что делать? Может быть, члены Комитета девяти, эти люди «второго сорта», как их пренебрежительно называли Сент-Клер Девиль или Луи Блан{234}, были неспособны выработать план восстания? К сожалению, повстанческий комитет протоколов не вел, но сохранились выдержки из речи Варле на собрании в Епископстве 30 мая. Активнейший член Комитета девяти сказал делегатам секций: «У нас неограниченные полномочия: мы суверен. Мы уничтожим власть (очевидно, Коммуны.—А. Г.), переделаем ее и дадим ей верховную власть. Она сокрушит Конвент. Что может быть более законным?…»{235} Это был определенный план действий и при том сходный с тем, который Варле предлагал Клубу кордельеров и секциям 9–10 марта.
Первый достоверный акт повстанческого комитета, после того как прозвучали сигналы к восстанию, совпадал с планом Варле. Делегация собрания в Епископстве в 6 часов 45 минут явилась в Коммуну и, представив полномочия, полученные от секций, объявила о роспуске Генерального совета. Затем, однако, мэр, прокурор и все члены Совета были восстановлены в своих функциях. Генеральный совет принес присягу, текст которой был выработан в Епископстве. В ней говорилось о верности республике, о решимости отстаивать свободу, равенство и неприкосновенность граждан, уважать собственность, содержался важный пункт о готовности выполнять возлагаемые обязанности. После этого Генеральный совет Коммуны и стал называться «революционным», так как получил новые полномочия от восставшего народа{236}.
Всех ли членов повстанческого комитета удовлетворило такое преобразование Коммуны, мы не знаем. Во всяком случае, первоначальное решение предусматривало арест мэра, и Варле позднее выражал сожаление, что этого не сделали{237}. Может быть, колебаниями в штабе восстания нужно объяснить и тот факт, что делегация повстанческого центра прибыла в Коммуну лишь через 3 часа после того, как раздался набат, и что ее возглавлял уже не Варле, а Добсан.
Как бы то ни было Коммуна, получив новые полномочия, стала, по существу и против своей воли, центром уже начавшегося восстания. Члены повстанческого комитета после церемонии наделения революционными полномочиями городских властей уже не возвратились в Епископство. В Коммуне должен был решиться вопрос об отношении к Конвенту. Инициатива принадлежала самим депутатам, которых набат уже в 6 часов собрал в зале заседаний. Они потребовали, чтобы мэр явился в Конвент с отчетом о положении в Париже. После непродолжительной борьбы в Коммуне решили подчиниться этому требованию. Затем в Конвент была послана специальная делегация повстанческого комитета, которая, даже не изложив основных требований восставших, обратилась к законодателям с призывом сохранять спокойствие. «Общественное доверие окружает тех депутатов, кто его достоин»{238}, — заявили делегаты. Это было официальное отмежевание руководства восстания от проектов роспуска Конвента и официальное признание его прерогативы, хотя фактические покушения на высшую прерогативу продолжались: отметим, например, попытку ареста министров Клавьера и Лебрена, подотчетных лишь Конвенту, или постановление повстанческого комитета о 30-миллионном налоге на богачей{239}. Заметим, что в тексте революционной присяги — и это не случайно — не говорилось ни слова о Конвенте.