В то же время социальные статьи конституции далеко не отличались радикализмом. Конечно, в социально-экономической области ярче всего проявляется ограниченность даже самых передовых буржуазных конституций.
Но в данном случае якобинцы отказались от некоторых своих ранее высказанных идей. В принятой 24 июня вместе с конституцией Декларации прав с молчаливого согласия Робеспьера отсутствовала ограничительная формулировка права собственности, предложенная им 24 апреля. Этот факт был отмечен как красноречивое свидетельство стремления лидеров якобинцев; обрести поддержку собственнических слоев{303}.
Политически отступление Робеспьера связано с курсом Горы на изоляцию жирондистов, курсом на то, чтобы лишить их социальной опоры, который проводился после 2 июня. В его рамках протекала деятельность Комитета общественного спасения. Можно предположить, однако, что лидеры Комитета думали при этом привлечь на свою сторону даже крупную буржуазию. Ведь внимал же благосклонно член Комитета Гас-парен уверениям, что «обстановка в Бордо зависит не столько от событий 2 июня, сколько от декрета о (принудительном. — А. Г.) займе в один миллиард» и что «коммерсанты гораздо меньше держатся за тех или иных лиц, чем за свое добро»{304}.
Очевидно, на это и рассчитывал Комитет общественного спасения, проводя политику «умиротворения»{305}федералистских департаментов. Заигрывая на первых порах с прожирондистской департаментской администрацией, Комитет общественного спасения и в дальнейшем, после 13 июня, постоянно чередовал угрозы с посулами. «Вести переговоры, выиграть время, примирить умы, дождаться возвращения доверия к Конвенту»{306} — такой план действий намечал для себя член Конвента Робер Ленде, посланный в Лион для наведения порядка. Жанбон Сент-Андре, избранный накануне в Комитет общественного спасения, в связи с критикой тактики Комитета в Якобинском клубе объяснял 17 июня, что идея переговоров принадлежала «нескольким очень энергичным членам Комитета и что она поддерживается мотивами, которые можно оправдать. Сочли нужным сблизить умы, прежде чем конституция объединит всех французов общими интересами»{307}.
Были ли у Робеспьера и шедшего за ним большинства якобинцев иллюзии подобного рода? Мы должны отрицательно ответить на этот вопрос. Нет никаких оснований подвергать сомнению цитировавшуюся запись, сделанную Робеспьером для себя. Да и на практике Робеспьер с первых дней выступал против тактики переговоров с администрацией Марселя, Бордо и Лиона, открыто обвинив их в контрреволюции (к возмущению большей части депутатов Конвента).
Но и Робеспьер подчеркивал в те дни необходимость единства, единства республиканцев, — единства народа, единства «всех патриотов», «всех друзей свободы». И он возлагал большие надежды на конституцию в борьбе с федералистами. Конституция — «таков наш ответ всем клеветникам, всем заговорщикам, обвиняющим нас в том, что мы хотим лишь анархии», — говорил Робеспьер 10 июня. Он выразил уверенность, «что все друзья свободы сплотятся вокруг этого призыва, а интриганы не осмелятся продолжать свои вероломные действия, не объявив себя врагами свободы, не доказав, что они хотели бы иметь тирана»{308}. Перед нами вырисовывается как бы контур водораздела: кто за монтаньярскую конституцию — тот за революцию, кто против — тот ее враг.
В позиции парижских секций накануне восстания обращало на себя внимание, что скорейшего принятия новой конституции добивались преимущественно «умеренные». Для них она означала конец «анархии», однако не в собственном значении слова, а в переносном — конец революционным комитетам, революционным налогам, реквизициям, революционным трибуналам и т. п., одним словом, конец революции, которая развивалась в то время в виде подобных чрезвычайных мер и в создании чрезвычайных органов власти. Монтаньяры в лице Робеспьера, Марата, левых якобинцев — здесь вряд ли могут быть сомнения — не собирались отказываться от этой политики, обосновывая ее «законом общественного спасения». Но они должны были учитывать, во-первых, то, что Конвент был созван в сентябре 1792 г. именно для разработки новой, республиканской конституции и, во-вторых, что конституция в глазах многих французов, особенно в провинции, являлась антиподом «анархии», понимаемой как общественный хаос. Лозунг «борьбы с анархией» был знаменем федералистского мятежа, и Робеспьер так же, как его соратники, мог надеяться, что конституция, декретированная монтаньярским Конвентом, расстроит единый федералистский фронт, отколов от него, по крайней мере, низы буржуазии и другие демократические слои, попавшие под влияние прожирондистской крупной буржуазии.