Когда отчим уснул на стуле, Мэри осторожно заглянула в газету, лежавшую у него на коленях. Она подозревала, что Уильям Дигот в состоянии прочитать лишь одно слово из трех и что он всего-навсего с грехом пополам разбирает заголовки и разглядывает картинки. Под подписью «Король Великобритании, Ирландии, Гибралтара, Канады, обеих Америк, Бенгалии, Вест-Индии и курфюрст Ганновера» был портрет молодого короля в полный рост. У него было немного нервное лицо, а ляжки, обтянутые бархатными панталонами, показались Мэри гладкими, как рыбы.
У окна, прикусив губу и сгорбившись над шитьем, сидела Сьюзан Дигот. Мэри знала, что мать не интересуется политикой. Пределом ее мечтаний было стать настоящей портнихой, кроить изящные юбки и жакеты вместо того, чтобы по двенадцать часов в день простегивать грубые лоскуты размером шесть на шесть дюймов, работать на хозяина, которого она никогда не видела. Сьюзан и Коб Сондерс выросли далеко отсюда, в городе под названием Монмут; они приехали в Лондон в 1739 году.
– Почему вы с отцом переехали в Лондон? – спросила Мэри. Она старалась говорить тише, чтобы не разбудить угольщика.
– Откуда у тебя в голове берутся такие вопросы? – Сьюзан Дигот на секунду подняла удивленные глаза. Веки у нее были красные. – Мы с Кобом думали найти тут долю получше… а надо было остаться дома. – Ее пальцы, проворные, как мыши, быстро подворачивали край и подрубали ткань. – Это все бесполезно.
– Что – бесполезно?
– Пытаться выбиться в люди, – ровным, бесцветным голосом сказала мать. – Коб и слыхом не слыхивал, что лондонские сапожники давно поделили всех заказчиков. О чем он мечтал, так это о тонкой работе, да только так он ее и не получил. Латать дыры в подметках картоном – вот и все, чего он добился. Ну-ка, сосчитай, сколько здесь штук.
Мэри подошла поближе, опустилась на колени и принялась перебирать квадраты заготовок, подбитые муслином. Когда она думала об отце, то всегда представляла себе этакого сапожника из сказки: вот он сидит, поджав под себя ноги, и постукивает маленьким молоточком, забивая крохотные гвоздики в остроносые бальные туфли. Но все это было неправдой. Напрягая память, Мэри видела его таким, какой он был на самом деле. Очень большим. Огромным.
– В Монмуте Коб не вышел бы на улицы и не позволил бы с собой такое сделать, – добавила Сьюзан и скривила рот. – Там такого кровопролития не было.
Мэри попробовала вообразить это – кровь на вымощенных булыжником улицах Лондона. В прошлом году она видела, как бунтовщики пробегали по Черинг-Кросс, мимо их подвального окна. Башмаки стучали по мостовой, и до Мэри доносились крики «Нет папистам!» и звон разбитого стекла.
– Это было как «Нет папистам»? – с интересом спросила она.
Сьюзан Дигот хмыкнула.
– «Нет папистам!» – это чепуха. Календарные беспорядки были куда хуже. Куда хуже! Бедлам и светопреставление. Ты даже представить себе не можешь. – Она замолчала. Слышался только скрип иголки, продеваемой сквозь ткань. – А что сталось со мной? – спросила вдруг мать и уставилась на Мэри, как будто та знала ответ. – Разве не умела я обращаться с иголкой не хуже моей подруги Джейн? И что теперь? Я ломаю пальцы, по целым дням простегиваю эти лоскуты, словно железная машина, а она, как говорят, шьет платья для знати!
Это Мэри вообразила без труда: платья для знати, яркие и изысканные, словно сочные фрукты на фарфоровом блюде. И алые ленты – по подолу, по рукавам, на стомакерах[1].
– А почему бы тебе тоже не стать портнихой, мама? – спросила она.
Мать раздраженно прищелкнула языком.
– И что за чушь лезет тебе в голову, Мэри. Я умею только стегать и подрубать, и больше ничего. И где, по-твоему, мне взять денег, чтобы открыть свое дело? И где тут у нас место для мастерской? Да и глаза у меня уже не те, что прежде. Да к тому же в Лондоне полно портних и без меня. С какой стати людям заказывать платье именно у меня?
Ее голос показался Мэри особенно скрипучим. Вечное недовольство. Она попыталась припомнить, когда мать последний раз смеялась.
– Кроме того, – натянуто добавила Сьюзан, – теперь нас кормит Уильям.
Мэри опустила голову, чтобы мать не видела ее лица.
Она была уверена, что они знавали и лучшие времена. Еще раньше, когда Мэри была совсем маленькой, а ее мать звалась миссис Сондерс. Она смутно припоминала картинку: вот она, Мэри, выздоравливает после лихорадки. Она еще слаба; мать держит ее на коленях. Одной рукой она обнимает Мэри, а другой поит ее с ложечки теплым поссетом[2]. Поссет греет ей горло; Мэри чувствует, как тепло постепенно опускается вниз, к животу. Ложечка была оловянной. Где она теперь? Потеряна или заложена? И еще Мэри помнила Коба Сондерса, его крупную фигуру возле окна, стук молотка, быстрый и четкий, как биение сердца. После ужина в его черной бороде оставались крошки; Коб брал дочку на руки, и она, смеясь, расчесывала ее пальцами. Конечно же она это не выдумала. Воспоминание было слишком ярким и живым. Мэри знала, что высокий рост, темные глаза и волосы она унаследовала от отца. От матери ей достались только проворные, умелые руки.
1
Стомакер (наживотник) – деталь одежды, как правило прикреплявшаяся к корсету и платью булавками. Стомакер украшали вышивкой, декоративной шнуровкой, лентами, тесьмой или же каскадом бантов. (