— Паша, так ты верил бы, что я враг народа?
— Вера! Я не хочу об этом. Прошу тебя не надо! Не надо. Это плохая тема! Щукина кивнула головой. Она, сощурила глаза и рассматривая Клюфта, тихо продолжила:
— Я тебе не хотела говорить. Это в принципе нельзя. Но через меня проходят кое-какие документы. Секретные. Вернее, они уж и не такие секретные, но допуск к ним есть не у всех. У меня есть. Так вот. Есть списки Паша. Понимаешь, списки людей, которых нужно разоблачить. Понимаешь — эти люди еще не знают, что их будут разоблачать. Их обвинят, в чем угодно — начиная от бюрократии, заканчивая вредительством. Понимаешь Паша. Просто из Москвы пришло распоряжение. План, так сказать. Найти врагов. Вредителей. И наши руководители горкома, просто и банально, составляют списки. Что бы отчитаться, о проделанной работе! Клюфт слушал и не верил. Ему вдруг показалось, что Вера бредит. Просто заболела. Бред на почве высокой температуры или еще черт знает чего?! Просто бред! Говорить такое! И Павел испугался! Он поймал себя на мысли — а ведь Вера может говорить правду! Что если она говорит правду? «Когда же поведут вас что бы отдать под суд, не беспокойтесь заранее о том, что говорить, но, что дано, будет в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, а святой дух. И отдаст брат брата на смерть, и отец — ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будете ненавидимыми всеми за имя мое. Но кто выстоит до конца, тот спасется!» — Павел вдруг вспомнил слова Иоиля, которые, он сказал ему на прощание. Этого странного человека.
— Паша. Я пойду. Мне надо идти, уже поздно. Родители беспокоиться будут, — услышал Клюфт голос Веры. Он звучал где-то вдалеке. Павел, очнувшись, вздрогнул. Щукина надевала свои полусапожки. Когда она потянулась за пальто — Клюфт бросился к ней.
— Вера! Вера! Давай я тебя провожу! Как так, ты уходишь?
— Не нужно Паша. Я дойду одна. А тебе надо тоже побудь одному. Подумай. Обо всем Паша, подумай. И я все обдумаю. В нашей жизни Паша нам предстоит принять не легкое решение. Вера надела шапочку и грустно улыбнувшись, сухо чмокнула Клюфта в щеку. Странно — но он, даже не пытался ее остановить. Он, не пытался одеться и побежать за ней?! Он, словно согласился — с этой неизбежностью временной разлуки! Такое было с ним впервые! Клюфт всю ночь не сомкнул глаз. Он думал о Вере. Он думал — о их ребенке. Из головы, почему-то не выходил, образ уличного бродяги — богослова, со странным именем. Человека, который, словно ворон, влетел в окно, в его жизнь и каркнув — растворился в сумраке ночи. Клюфт думал о тех людях из Минусинска. О тех, кого он клеймил позором в своей статье. Но Павлу, почему-то было их жалко. Он даже представлял — каково им сейчас, в холодной, камере тюрьмы? Что думают они? Что думают их родственники?!! Как они страждают?!!
Четвертая глава
Утром, Клюфт, встал разбитым. Он чувствовал себя так, словно вчера весь вечер пил водку — а сегодня болел с похмелья. В редакции тоже не заладилось. Статья о Таштыпскоми прокуроре не понравилась Смирнову. Павел пару раз заходил к нему в кабинет — но разговор у них не клеился. Главный редактор был раздражителен и суров. Он сухо бросал короткие фразы и почему-то не предлагал Клюфту даже присесть. Так продолжалось почти неделю. Страшно-длинную и нелепо-безликую неделю. Неделю моральных мучений и размышлений. Павла не порадовала даже его статья на первой полосе номера, с этим жутким и нелепым названием — «Мерзость, несущая опустошение!». Он, как-то внутренне съежился — еще раз читая, что написал о Минусинском суде. Клюфту казалось, что каждое его слово пропитано фальшью. Фальшью — которую обязательно почувствует читатель! Павлу было стыдно. Откуда брался, этот стыд он не понимал. Клюфт, постоянно вспоминал их последний разговор с Верочкой. Ее слова, звучали у него в голове, словно набат колокола. Колокола, который звонил низким и печальным звуком. Клюфт хотел поговорить со Щукиной. Он хотел ее увидеть! Но в тоже время, он ловил себя на мысли, что боится этой встречи! Как он посмотрит в ее глаза? Как она отреагирует на него? Он хотел ее видеть, но боялся! Такое с ним было впервые. И все же ноющая, постоянно, точащая боль в сердце — заставляла его искать Верочку. Искать. Ему, надо было, с ней встретится. С ней — будущей матерью его ребенка! С ней, единственной, кому можно доверить все! Павел обрывал телефон горкома — прося пригласить к трубке Щукину. Но Вера говорить с ним не хотела. Клюфт это чувствовал. На том «конце провода» регулярно отвечали, что Щукина либо сильно занята, либо уже ушла с работы. Павел с ужасом понимал, что Вера не хочет его видеть. Пойти к ней домой вечером Клюфт не решался. Да и настроение, когда над городом спускался сумрак, у Клюфта вообще портилось. Пару вечеров он делал необъяснимые для себя вещи — бродил по Красноярску. Он ходил по темным улицам и искал. Искал человека в грязно-зеленном плаще. Клюфт заглядывал во все подворотни. Пару раз приходил на городской железнодорожный вокзал. Он надеялся встретить этого странного богослова, с подозрительным именем. И самое необъяснимое — зачем Клюфту нужен был это человек, Павел не понимал. Ночами Павла мучили кошмары. Он, просыпался в холодном поту. Долго, лежал в темноте, с открытыми глаза, пытаясь понять — был ли это сон?! И лишь, когда его мозг понимал, что это его ночное видение — с трудом засыпал под утро. Но все когда-то заканчивается. Кончилась и эта противная и грустная неделя. Неделя мучений и недоверия, к самому себе. Неделя размышлений и одиночества. В один из дней все изменилось. Утро было не по декабрьскому солнечным. Слабый морозец и голубое небо. Скрип снега под ногами и яркие краски города. Красноярск, словно преобразился после серых, окутанных туманами и снегом дней. Настроение у Павла в это утро было приподнятым. Хотя он опоздал на работу. Банально проспал. Встал с постели лишь часов в десять. Но не испугался. Ответственность за опоздание его почему-то не тяготила. Клюфт, словно предчувствовал — сегодня все изменится. Сегодня все будет хорошо — все не так как всегда! И он был прав. Когда Павел прибежал в редакцию, его сразу же вызвали к «главному». Клюфт шел в кабинете Смирнова, уверенный — тот ругаться не будет. И Павел не ошибся. Петр Ильич увидев его — подскочил и словно старому, закадычному другу, крикнул: