Я ехал по шоссе на юг, когда вдруг вспомнил, что оставил мамину фотографию на столе в гостиной. Ее вынесли вместе с мебелью. С того момента, как я сел в самолет, чтобы лететь на восток, я думал только о том, чтобы быстрее со всем покончить. Но теперь я поехал медленнее, размышляя о том, чтобы вернуться. Я развернулся на следующем съезде с шоссе.
Аукцион был закрыт, когда я приехал туда. Я позвонил по номеру, написанному на стеклянной двери и изложил мое дело мужчине с мягким голосом. Он велел мне подождать, он будет через десять минут.
- Это глупо, я знаю, - сказал я, когда он пришел.
- Вовсе не глупо, - сказал он. - Люди все время передумывают.
Как только мамина фотография оказалась у меня в руках, я понял, что я хочу сделать. Вместо того, чтобы ехать на шоссе, я поехал в Роуз Пойнт. Я оставил машину у запертых ворот и прошел шестьсот или семьсот ярдов до отцовской мастерской.
Это был маленький акт неповиновения с моей стороны, и я делал это для моей мамы. В течение сорока девяти лет, когда отец работал в Роуз Пойнт, эта мастерская была его царством, местом, куда мама никогда не приглашалась. Я нашел ключ в старой банке из-под супа под третьей ступенькой.
Все, что я планировал сделать, это забить гвоздь и повесить на него фотографию, чтобы тот, кто будет нанят вместо отца, смотрел на нее время от времени, заинтригованный. Просто думал о ней, вот и все.
Дверь распахнулась на бронзовых петлях и я не смог пошевелиться. Я почувствовал запах олифы и деревянных стружек. На полу передо мной были следы отца в древесной пыли. Я повернулся и уставился на океан, пытаясь прояснить голову. Вдруг мне захотелось обратно в Калифорнию, пить водку с тоником в баре в Беверли Хиллз Хилтон, смотреть на супермоделей, непрерывно курящих, чтобы сохранить свою стройность. Я попробовал представить себя там, думая о том, что мне никогда не нужно будет снова возвращаться в Мэн.
Но когда я вошел в мастерскую, все это отлетело от меня. Я вступил в отцовский мир, в тишину, которая, казалось, опустилась, как только я открыл дверь.
Я подошел к ленточной пиле, в ее тускло-зеленом чехле, еще два шага — ящик от счетчика, на котором отец учил меня срезать углы. Точильное колесо, на котором мы затачивали свои долота в дожде из белых искр. Наверху — полки из красного дерева и кедра. Старый дубовый стол, его ящики набиты инструментами. Я до сих пор могу с закрытыми глазами назвать все в этих ящиках.
Разве я не мечтал однажды стать моим отцом, до того, как мы так рассердились друг на друга?
Он был простым человеком, который вырос на картофельной ферме в Канаде, откуда можно доехать за день, но за миллион миль отсюда. В привилегированном мире Роуз Пойнт он должен был чувствовать себя не в своей тарелке, но считал, что ему повезло найти свой способ заработать пропуск в такое тихое и красивое место. Этот стол, эти инструменты, ставшие центром его жизни, удовлетворили те желания, которые увели его из мира его отца. Это был его Голливуд — я впервые понял это сейчас. И это понимание открыло какую-то часть во мне. Маленькое открытие, но я почувствовал его.
В мастерской был порядок, все инструменты под рукой, как в камбузе корабля. Там был телефон с вращающимся диком и полустертыми цифрами. И напротив двойных окон, выходящих на океан — отрезок бечевки с бельевыми прищепками, куда он вешал заявки на работу, каждая на полоске бумаги, как у повара в ресторане.
Одна полоска бумаги все еще висела там. Я подумал, что это работа, которую он бы закончил, если бы не умер. Как непохоже на отца оставить работу незаконченной.
Я не могу сказать, что у меня было предчувствие о том, что написано на этой полоске бумаги. Но отцовским почерком были написаны слова, которые остановили мое сердце: «Открыть «Безмятежность» на Рождество».
Под этими словами был телефонный номер.
Я попятился на шаг или два, потом повернулся и побежал, так, как побежал бы мальчик — прямо из двери, не остановившись, чтобы закрыть ее за собой. Я бежал, не глядя на покрытую снегом землю, есть ли что-нибудь у меня на пути. В конце дорожки показался голый флагшток, и я ожидал увидеть, что отец открыл коттедж. Но он стоял точно такой, как я запомнил — заколоченный, заброшенный.
Я долго стоял под падающим снегом, глядя на коттедж, думая, как далеко я ушел от этого места и от человека, каким я был тогда, когда видел его последний раз. Теперь кажется, что годы прошли быстро.
Интересно, чувствовал ли отец в конце такую же потерю, был ли он удивлен, как быстро прошло его время?
Мой самолет вылетал из Бостона через три часа. Дома, в Лос - Анджелесе, я должен утром забрать костюмы из химчистки и позвонить мимнимум десяти людям. И теннис в клубе завтра вечером.