– Знаешь, Джереми, – мой смех стал беспомощным, – ты и в самом деле чудовище, причем неисправимое. Вряд ли я тебе когда-нибудь прощу этот спектакль.
– Простишь, – ухмыльнулся он, – тем более что твой рыцарь без страха и упрека, повинуясь твоей воле, вскоре умчит тебя в Спейхауз, подальше от ужасного и кровожадного дракона, которого видит во мне.
Нервы мои были на пределе, и я не знала, смеяться мне или плакать.
– Ну же, Элизабет, успокойся, – недовольно проворчал Джереми, – не порть мне настроение. А то я снова начну читать проповеди о добре и зле.
Я всхлипнула и улыбнулась.
– Ах, Джереми, как я смогу обходиться без тебя?
– Сможешь, – его лицо озарилось доброй улыбкой, – и будешь обходиться еще много лет. Я же говорил тебе: мечтаю о тихой и мирной старости.
Вот так и были завершены все формальности. Мой замысел сбывался. Вплоть до самого отъезда в Спейхауз весной 1809 года Дэвид лелеял меня, как нежный цветок. Могу поклясться, что всякий раз, глядя на меня, он видел на моем лице тень решетки Ньюгейта и внутренне содрогался при мысли о том, насколько близок был к совершению непоправимого. В эти моменты я так любила его, что была готова убить этого мерзкого Джереми. Но нет… Джереми я тоже любила.
Трудно писать об истинной любви, но еще труднее – об истинном счастье. Когда счастливы двое, в их блаженство умещается весь мир, однако со стороны счастливая жизнь кажется скучной и однообразной. Что ж, именно такой жизнью жили мы с Дэвидом. Год за годом, месяц за месяцем, день за днем достаю я наугад из сокровищницы своей памяти, и до сих пор светятся они, как бесценные бриллианты, неугасимым светом. Ни время, ни горе не в силах бросить на них тень. Даже всевластная смерть не может потушить этот свет.
Прежде чем мы покинули Лондон, я спросила Дэвида, хочет ли он продать дом на Уорик-террас. Ведь отныне нам предстояло более или менее постоянно жить в Оксфордшире, и содержать еще один дом в городе казалось мне дорогим удовольствием.
– Я не любитель городской жизни, – ответил он, – но знаю, что ты любишь город. Как ты считаешь: стоит нам продать этот дом?
Я отрицательно покачала головой.
– Но почему? – осторожно осведомился Дэвид, очевидно, все еще оставаясь под впечатлением мыслей о Ньюгейте.
У меня было много причин, по которым я хотела сохранить за собой дом на Уорик-террас, но ни одна из них скорее всего не показалась бы ему достаточно веской. А посему я назвала самую простую:
– Потому что это единственное, что безраздельно принадлежит мне. Я этот дом купила, обставила, содержала. Быть может, это звучит безрассудно, но мне не хотелось бы расставаться с ним навсегда.
– Вот и прекрасно, тогда мы не станем продавать его, – мягко согласился он.
– Мы можем сдать его кому-нибудь, – практично заметила я.
– О, безусловно, – опять поддержал меня любящий муж. – И ты сможешь приезжать сюда всякий раз, когда устанешь от меня и деревни. К тому же ты вряд ли выживешь, если пропустишь хотя бы одну театральную премьеру.
Он засмеялся, получив от меня шутливый шлепок.
Мы поселились в Доуэр-хаузе, который, на мой взгляд, был даже более привлекателен, чем особняк в Спейхаузе – безвкусная громадина начала георгианской эпохи. Доуэр-хауз появился в пятнадцатом веке. От этого времени в нем сохранились гигантский зал-прихожая и обширная главная спальня. Однако позже особняк бессистемно достраивался и перестраивался: появлялись новые этажи, какие-то странные углы. Так продолжалось до конца семнадцатого столетия. Как жилище особняк был не очень удобен – с этим невозможно было не согласиться. Однако, с другой стороны, дом, согретый жизнью людей на протяжении нескольких столетий, чем-то неуловимо привлекал к себе, и мы все полюбили его с первого взгляда.
Никогда не подумала бы, что наш переезд окажет столь огромное влияние на Дэвида. Он по рождению был сельским жителем, однако, поскольку я никогда не наблюдала его вне тесных рамок армейской жизни, то и предположить не могла, что тот же человек может столь живо интересоваться вопросами хозяйствования и землепользования, севом и уборкой урожая.
Прибыв в Спейхауз, мы застали дела в плачевном состоянии, увидев запутанные счета, недовольных фермеров-арендаторов и грубиянов-батраков. Все свидетельствовало о запустении, в чем виден был немалый вклад целого поколения сквайров, не желавших или не умевших заниматься хозяйством.
Кузен Спейхауз с радостью предоставил Дэвиду полную свободу действий. Сам же он видел в родовом поместье почти бесполезный осколок древности, который лишь тем был хорош, что позволял ему хотя бы изредка пополнять средства, щедро расходуемые на лондонские соблазны. Что же касается адвокатов, то они были рады, так как управление имением перешло наконец в надежные руки. Я же в качестве одного из опекунов наследия Эдгара видела свою задачу в том, чтобы сдерживать нового управляющего, рвение которого не знало границ.
У Дэвида была просто какая-то мания в отношении всевозможных механизмов, в которых он видел будущее сельского хозяйства. При всем желании я не могла понять, зачем покупать какую-то диковинную машину, когда за те же деньги можно на целый год нанять десять батраков. Однако он редко снисходил до споров со мной по вопросам, в которых считал себя докой.
Однажды, когда Дэвид вознамерился отдать чуть ли не целое состояние за какой-то необыкновенный железный плуг, я, решив проявить твердость, заявила, что не позволю бросать деньги на всякую блажь. В ответ он рявкнул на меня так, будто я была самым захудалым солдатом в его полку:
– Нет, позволишь! Деньги будут потрачены, нравится это тебе или нет.
– С какой это стати? – взбеленилась я.
– Потому что я твой муж, а ты моя жена. И ты должна мне повиноваться!
– Если это твой единственный довод, то вот что могу сказать тебе я: в Рэе мне было намного лучше, чем здесь, – выпалила я в ответ.
Дэвид мгновенно переменился в лице.
– Ты и в самом деле так думаешь, Элизабет?
Я внезапно увидела наше прошлое – колокольню церкви святой Марии, его, опустившего голову на руки, когда я сама прогнала наше счастье прочь. И я – точно так же, как он тогда, – закрыла лицо руками, чтобы отогнать это видение. Мои плечи почувствовали прикосновение его рук.
– Я бы не стал просить тебя, любимая, – произнес он тихо, – если бы не был уверен, что это по-настоящему нужное дело. Ты же знаешь.
Я, как всегда, уступила, но не потому, что он был прав.
Его замыслы не всегда бывали удачными. Провал некоторых из них обернулся немалыми потерями. Но в целом его успехи были столь впечатляющими, а мышление столь точным, что ему удалось заложить основу состояния, благодаря которому Артур, не имеющий тяги к подобным делам, стал одним из богатейших людей Оксфордшира, а может быть, и всей Англии.
Именно Дэвид по-настоящему открыл мне глаза на красоту окружающего мира. До этого я немало времени провела в Маунт-Меноне и Солуорпе, но ни сэр Генри, ни Ричард Денмэн не чувствовали всей прелести деревенской жизни столь глубоко, как Дэвид. Он ввел меня в мир тихих радостей английской деревни. Благодаря ему я увидела не только внешнюю оболочку прекрасного: цветущие деревья по весне, вспугнутого крольчонка на лугу, малиновку на ветке боярышника. Он показал мне тайный, глубинный ход природы – свидетельство вечно обновляющейся жизни. Он знал все: где появляются первые бутоны, где спрятано птичье гнездышко со свежей кладкой яиц, где белка хранит свои запасы, куда залезает на зиму барсук. Все это было похоже на путешествие в волшебный, недоступный мир, тропинку куда знал только Дэвид.
Мы так любили друг друга с самого начала, что я никогда не поверила бы, если бы кто-то сказал мне, что когда-нибудь я полюблю его еще больше. Однако это было именно так. Чем больше мы были вместе, тем сильнее становилась моя любовь. Сама природа, сама жизнь помогали мне в этом.
Через год после свадьбы, осенью 1809 года, у нас родилась дочь. Мы назвали ее Каролиной – просто потому, что это красивое имя нравилось нам обоим. Роды, которые опять принимала Марта, никого больше не подпустившая ко мне, прошли легко и быстро. Дэвид не успел даже поволноваться как следует. Приготовившись к долгому ожиданию, он сел разбираться с кипой просроченных счетов, но не успел закончить работу, как Марта вынесла ему нашего второго ребенка.