«И никто-то никтошеньки живой предела своего не изведыва-ал…»
— Го-ол! — напугав гостью, закричал Григорий. И сорвался с места, как камни на него, оглашенного, посыпались. — Это победа. Молодцы, армейцы! Женщины! Выпьем за победу! За наших гладиаторов.
— Черти тебя подери! — засмеялась Евланьюшка. — Вот ведь и сердце сразу излечилося.
— Сердце не вылечишь. А коньяк, говорят, расширяет сосуды, — Григорий выпил и тоже рассмеялся: — Я слушаю твой разговор и думаю: кто передо мной? Тетя Уля или тетя Ева? Ты что, ее личину приняла? Зачем?
«Да можно ль собой-то в жизни быть? Теперь и незачем! И не различишь: что мое, что не мое. Даже тени играют…»
— Ой, Гришенька, Гриша-а! И скажешь тоже: тетя Уля… И думушки-то о ней давно укатилися да померкли.
Григорий улыбнулся, развел руками: от факта не уйдешь, Ева. В его взгляде, в жесте было столько жизнелюбия, что Евланьюшка отмела обиду и окончательно успокоилась. «Врали цыганки поганые…»
— Надюшенька, мне бы яйцо вкрутую. Не найдется? А ты, Ева, не посчитай за труд, подай салфетку, — после футбола да второй стопки у Григория проснулся аппетит.
Захмелевшая Евланьюшка поймала себя на мысли: а все-таки нравится он ей, Гришка-то! «Важны-ый, обходительный… — И спохватилась: — Ба-ах! Мне-то, разбитой, того и недоставало в старости — влюбиться в него, чалого-о-о… Тут уж добрая Надюшенька шабаркнет по голове гостью непрошеную — и сбудутся сон да предсказаниям…»
— А я хорошо помню тетю Улю, — утираясь салфеткой, проговорил Григорий. — В войну возвращался на фронт из Новосибирска, где в госпитале лежал. И часа три выдалось свободных. Дай, думаю, навещу старушку. Жива ли? Жива. Обняла, обласкала. А холодно, голодно. Говорю ей: поезжай в Сибирь к Еве. У нее свой дом. И муки твои кончатся. «Ой, батюшки! — отвечает. — Заболела прелесть моя Евланьюшка. Одна-разъединая весточка и прилетела ко мне. Я ей коплю по рублику. Уж как вернется прелесть моя, определю к лучшему доктору. На воды минеральные отправлю». А в позапрошлом году читаю в «Известиях» заметку: по такому-то адресу жила одинокая бабушка, после смерти выбросили ее матрац, мальчишки подожгли его, а матрац, оказалось, набит деньгами. Уля! Подсчитали: восемьдесят девять лет прожила. Из них тридцать ждала прелесть свою Евланьюшку. И по рублику копила деньги на лечение…
«Вот… С улыбкой, ласкою, добрячок седеньки-ий, а взял за горлышко. Да что: дави, дави Евланьюшку? — и глянула на него мстительно: — Знать, кровоточит в нем сердечко, мается… За нелюбовь…» Сказала:
— Да и думушки у меня не было, что жива моя тетушка…
В Наде-то тоже коньяк да кофе заиграли. Щеки огнем полыхают. И видит Евланьюшка — горят глаза Григория. Понятно: такие ль щечки не целовать, миловать? И в тайный разговор — хитрые ужимки! — проникла Евланьюшка. Вот, лаская мужа взглядом, Надя упрекает:
«Ты не забыл ее. Ты любишь ее, первую».
Евланьюшка радуется: просыпается в куколке гроза-ревность. Ох, ошеньки! То ли еще будет? Григорий же, щурясь, чуть заметно качает головой:
«Нет, презираю. — Да щелчком сбивает со столика крошку. — Не-на-ви-жу…»
«Значит, любишь, Грицю…»
Он настойчивей трясет ковыльно-белой головой, словно смахивает пьяный угар. С таким же щелчком отправляет со стола другую крошку: вот как, мол, ненавижу! Сказал же. Надя — солнышко утреннее, румяное, лукавое — улыбается:
«То-то и оно, Грицю. В тебе говорит обида. Оскорбленное самолюбие».
Что правда, то правда. Говорит, Гришенька, дружок давни-ий. Голодной крысой пищит. Потому и о Семушке, сыночке, мной брошенном, не молвил словечка. От обиды, обидушки… Да оскорбленного самолюбия. Женщину не проведешь, не обманешь. Нет, нетушки. Ее глазам помогает сердечко чуткое. Оно видит, оно слышит все по-своему.
Евланьюшка убрала книжки с коленей — что-то они стали мешать. Даже раздражали гостью. Григорий кивнул жене на эти книжки. Да со значением. Евланьюшка и этот жест раскрыла: за спиной-то — понять бы должен Гриша — целая жизнь.
«Да ты знаешь, какую я книжку напишу? Это мне судьба подкинула Еву в руки. Если хочешь знать, я мечтал о такой встрече. Но не надеялся на успех. А теперь… Ее душа в моих руках» — так примерно похвалялся он.
Все трое глядели на экран и ждали новую программу: тени будут петь на конкурсе «Неповторимая молодость». Вникнув в тайный разговор супругов, Евланьюшка усмехнулась: «Плануй, плануй, Гришенька, писатель-умница-а… Только и трех голов не хватит на Евланьюшку…»