— В таком обороте я бывал. И тут, товарищ, капитан. В пятнадцатом годе. Так одна фрау козьим молоком отпоила.
Нашли дойную козу. И начали поить. С капли. Единственной капли. Григорий заходил в лазарет каждый день. Помнил и сейчас, как пробуждалось ее лицо от страшного истощения. И как наливалось соком жизни. И какие удивительные изменения происходили. Словно сама судьба, надругавшись сначала, вдруг растрогалась и начала ее пестовать. И девушка расцвела, как белая лилия.
Надя даже теперь, когда ей говорят о цвете лица, посмеивается: «У меня же не кровь в жилах — козье молоко».
Она звала Григория «братец Грицю». А врач и медсестра, когда он показывался, извещали:
— Твой крестный отец идет.
Когда пришла пора расставаться — а пору эту, надо признаться, оттягивали и оттягивали, насколько было можно, — Григорий подарил ей букет белых роз. То были ее первые цветы. Она расплакалась и, обняв его, впервые пренебрегла словом «братик»:
— Грицю… Грицю… Любый Грицю. Я не могу въихаты…
Дальше не хотелось рассказывать. Дальше и нечего было рассказывать: пошла проза — дети, пеленки, заботы. Григорий улыбнулся:
— Так я в третий раз женился «на скору руку»… Дочь здесь живет. Три сына по батькиным стопам пошли — артиллеристы. Один служит уже — на Тихом, на корабле. А двое учатся в училище. Да вот еще… — Григорий пристально взглянул на Евланьюшку, — Семен Копытов, вроде как племянник мой. Знаешь, поди, что здесь он теперь. Сам разыскал меня, рассказал об Алешке… Этот всех нас превзошел — Герой! И диссертацию защитил.
Евланьюшка первой услыхала — Надюша в соседней, комнате плачет. Не оттого, что напомнили и разбередили сердце прошлым. Нет. Так плачут девчонки. У которых еще не было душевного горя, но которое вдруг нагрянуло. И, прячась, она всхлипывает. Евланьюшка указала на стенку и прошептала:
— Иди… Иди, Гришенька-а.
Оставшись одна, затаилась, вслушиваясь в приманчивый, всегда сладкий чужой шепот:
— Ой, Грицю, любый Грицю… Глупая я, глупая…
И так Евланьюшке стало одиноко, так жаль себя, что она тоже заплакала. Но уже без причетов, просто, уткнувшись в подушку и сжав голову руками. Ночью, когда уже забылась тяжелым сном, услышалось:
«А ты нашла человека, который бы помолился за тебя?»
Она содрогнулась не столько от ужаса, сколько от мысли: «Ой, ошеньки-и! Да где ж найти такого человека-а? Вот разве что за деньги немалые?..»
Часть четвертая
Евланьюшка гостила у Григория два дня. Но эти дни — цельные, не дробленные на минуточки! — показались длиннее всей ее жизни. «Ох, ошеньки-и! — вздыхала она. — Чужое-то добро — угнетливо, знать. Чужая-то радость — мытарствие, истязание…»
Попробуй-ка ответить: что́ она выходила? Горе-горькое, дулю с маслом. В справочном бюро узнала адрес Семена Алексеевича Копытова, да пойти к нему пока не решилась: и перед ним сильно она виновата. Из черного тупика помогла выйти Надя: пристроила Евланьюшку в школу ночным сторожем. Главная заманка — при школе давали комнатку.
Вышла Евланьюшка от бывшего мужа с таким чувством, словно выбралась из лап самой смерти, обманув и всевышнего. «Я жива-то живехонька-а, — ликовала душа. — Да никакой дальней дороженьки-и! Никто меня не убил, не порани-ил. Вот я, галочка вороненая! И вот моя дороженька да во свой закуток…
Ой ты, белый свет! С солнцем жарки-им, с ветром струйны-ым… Необъятный свет, неизбывны-ый. Я иного света не хочу: ты мне родны-ый. Я и ветер, я и солнышко. Вместе радости-и, вместе злобушка. Не гони ж меня, белый свет родной. Приласкай же меня, белый свет родной…»
Лишь одно теперь рыбьей косточкой застряло в горле Евланьюшки: Надюша-то — завуч, второй человек в школе, а она, первая жена Гришки, бросившая его, — по чину последняя. Такой больной контраст получался! Но не взбунтуешься: нет выбора. «О, хохлушечка сердобольная-а!..» — мучилась во гневе Евланьюшка. И вечерами, закрыв школу, на часок-другой приходила поплакаться под окна к Семену Алексеевичу: все облегченье. «Спаси хоть ты меня, сынок неродный, от гнету душевного…» Сидела Евланьюшка на лавке с птичьей боязливой оглядкой, готовая сорваться в любую минуту. Мимо проходили люди. Ба-ах, башеньки! Да сколько — счету им нет. И никого-то она не знает. Свои ли, чужие ли? Хлопает дверь тяжелая: гук! гук! гук! Говорит бездушная: нет тебе, Евланьюшка, сюда ходу! Заказан тебе, бедовушка, сюда путь!