В избе тепло. И такой аппетитный запах, что закружилась голова. Сенька сел на табуретку и печально посмотрел на кастрюльку, на которой приплясывала крышка.
— Разуваться надо в сеночках, — сказала хозяйка. И когда он разулся, предупредила: — В комнату не ходи — там убрано, а заниматься будешь здесь…
В комнате и на самом деле хорошо. Диван, круглый стол, накрытый скатертью с павлинами, комод, трюмо, буфет. Все сделано под дуб, добротно. Белоснежные тюлевые шторки прикрывают окна. Пестрые дорожки, наверно, чтобы не марались, застланы еще газетками.
«Хороший дом», — подумал уставший Сенька.
Хозяйка убрала с плиты кастрюльку, откинула крышку — пар столбом метнулся вверх. Под ногами завертелась кошка, забодалась, заурчала, замяукала.
— Это я сыночку. Брысь! Это я Сенечке…
Сели за стол. Сенька принялся за суп, хозяева — за тертую редьку с квасом. Смакуя, Копытов сказал:
— Суп — пустое. Сила человека в редьке. Она вроде бы и горькая, а от двенадцати болезней спасает. Хлебай с нами…
Он, не торопясь, слизывал с ложки мелкие белые лапшинки. Отказаться было неудобно. Да и как откажешься, если тебе как равному предлагают!
Сенька зачерпнул целую ложку и тут приметил: хозяйка-то глядит на него, глядит. Вроде и о еде забыла — мнет мякиш. Сенька заторопился да поперхнулся. Думал, заругает. Но она, вздохнув, словно просыпаясь, подала ему тряпку — вытри, мол, со стола. А сама опять вздохнула:
— Ох, Сенечка, как же ты похож на одного мальчика!
Сенька, закусив губу, молча вытер со стола. После постучал, побренчал, побулькал ложкой для виду в тарелке и встал.
— Спасибо, — сказал чуть слышно. — Я еще не проголодался.
Вечером, лишь только солнце заглянуло в окошко, с матерью что-то случилось. Она схватилась за бок, сжалась и закричала:
— Ой-е-ей! Сердце, хоть как, мое сердечушко зашалило. Алеша, Алешенька! О-ой!..
Отец, прихрамывая, побежал в комнату. Сенька растерялся, заметался из угла в угол: «Может, врача позвать? Сбегать за лекарством? Что-то ведь надо делать…»
Но из комнаты послышались облегченные вздохи:
— О-ох, да что же это? А ведь за водой нужно сходить, поросенку вынести… Провериться надо. Хоть что — сердце. Вот пощупай, как бьется: тук-тук-тук. А ты, Алешенька, не сходишь за водой-то, а? И за водой, и поросеночку…
Отец намесил картошек с моченым хлебом, долил в тазик теплой воды и поковылял в стайку. Потом взял ведра, коромысло и направился за водой. Сеньке почему-то стало жаль его.
— Давайте я схожу. Раза два по полведерочку. Давайте.
— Отец я, стало быть, отцом и зови, — последовал ответ. И совсем недружелюбный. Сенька покраснел, будто его обвинили в воровстве. Он хотел было сказать «папа», но язык словно прирос к нёбу, не повернулся язык. Отец ушел, позвякивая ведрами. Сенька сел на ступеньку крыльца, сложил на коленях руки. У порога, вытянувшись, лежал Барин. Ух, какой это был красивый пес! Вот подружиться бы с ним, погладить. Рыжий, косматый. Уши большущие, как лопухи. Круглыми глазами Барин смотрел на Сеньку и помахивал хвостом-метелкой.
Если бы перешагнуть через него и сделать два-три шага, можно было сорвать подсолнух. Стебель его, словно шея лебедя, согнулся под тяжестью шляпы.
«Вот так подсо-олнух!» — забыв о собаке, подумал Сенька. И с обидой, вспомнив все же о ней, сказал Барину:
— Не пустишь ведь. Все вы… рычать только.
Отец принес воды. Молча булькнул ее в кадку. На лавке перевернул ведра и стал закрывать окна. Сначала один ставень, потом другой. В отверстия, что были просверлены в стене, вдел стержни запора.
— Мать болеет, наверни изнутри гайки.
Сенька принялся накручивать на стержни «барашки». На шесть окон двенадцать гаек. Закончив, присел в уголке, поджидая, не закричит ли филин. А отец прошел в спаленку и вышел оттуда с ружьем. Переломил его, вогнал патрон и похромал на улицу. «Неужели собаку застрелит?» — встревожился Сенька и потащился за ним.
Не отходя от сеней, отец сунул в темноту ствол и нажал на крючок. Сенька вздрогнул от выстрела. Звук побежал в разные стороны и захлебнулся где-то под горой у железной дороги.
— Кого ты, пап? — спросил Сенька.
— Никого, — ответил отец. — Пойдем спать. Это чтобы воры боялись.
День ото дня в доме Копытовых отличались только названием. Во всем остальном был заведен единый порядок. Утром отец уходил в город, в магазины. Возвращался к вечеру, валился у порога на прохладный пол и задирал на табуретку измученную ногу. Мать брала пухлую сумку и начинала ее разбирать.
— Ой, фетровые чесанки! (Или джемпер.) Алешенька…