Отец усмехнулся, но промолчал. Сенька, однако, ничуть не смутился.
— И че она тебя мерином-то дразнит? — спросил он, искренне переживая за отца.
— Изработался я, Семен. На шалости негож. Э, парень! Ты знаешь, как я работал? Пять мировых рекордов! Думать о себе не приходилось — война. Да и что я, если кругом такое творилось! Донбасс — у врага. Потому от нас, сибиряков-то, и ждали уголька. А мужики — наперечет. Взял я слово — за троих лавщиков работать. Тяжело было поначалу, сорвался. Потом дело направилось, пошло. Ты видел, сколько у меня наград? Может чуток поменьше, чем у маршала. Меня пионеры с алыми лентами да с цветами встречали. Столько мне тепла отдано, что я до сих пор согрет. Мда-а. Ты вот, когда большой вырастешь, полистай городскую газетку. Где-то она должна сохраниться за те годы… Мда-а…
— Такой ты… а она обзывается.
— От слабости это. Слабая она. А потом… Было у нас с ней такое, что на всю жизнь спаяло. Да ты парень, не расспрашивай. Это нехорошо, в душе у матери с отцом копаться…
— Да я знаю. Ты про красные маки, да? С черной ленточкой… Ты тогда ушел, а она мне денег на мороженку дала: «Только покрути, — говорит, — Сенечка, мне пластинку». А там знаете что пели? «Кого ждала, кого любила я, уж не воротишь, не вернешь». Она совсем не тебя…
— Семен, — очень поспешно, словно боясь его слов, сказал отец, — красные маки — это личное, очень личное. У каждого человека, а у женщин особенно, есть личное, куда не надо ломиться. Впустят — и то молчи. Душа, парень, такая хрупкая штуковина, что и словом неосторожным можно помять. Ты это запомни. Тебе жить да жить. А в учебниках про такое не пишут.
Он встал, впрягаясь, сердито поплевал на ладони и, прихрамывая, заспешил в гору. Сенька смотрел на его сутулую спину жалостливо: как ему помочь? Эх, если бы он был большой!
«Но мамка все-таки его обманывает!..»
Сенька не столько копал, сколько носился по полю. Отец, выбирая картошку, посмеивался:
— Надо бы Барина взять. Оба засиделись.
«Это какая трава? А это?» — то и дело надоедал Сенька. Но в конце концов устал, развел костер и напек печенок.
— Пап, а какие рассыпчатые! Поешь, — кричал он. И отец тоже прихромал к костру. Присаживаясь, сказал:
— Без соли-то, поди, не очень хороши.
— Ну-у, — протянул Сенька. — Вкуснящие!
Он выковырнул из костра черный раскалившийся комок. Отец, дуя, обжигаясь, покидал его с ладони на ладонь. В конце концов бросил на землю. Сенька смеялся: «Ага, обжегся!» Отец, выбрав палку, постучал по обуглившейся картофелине. Она развалилась — и они оба оторопели… Это была не картофелина, а гнездо лягушки. И сама она тут.
— Ты ж испек ее, — сказал отец.
— Да я не видел, пап. Как она в землю-то завернулась? Я, честное пионерское, не видел.
— Надо смотреть, парень. Вот уголь в печь бросаешь, а там может быть капсюль. И взорвешься. В шахте будешь — после отпалки как бы ни спешил, а осмотри грудь забоя: все ли патроны взорвались? Сколько шахтеров осталось без глаз!
Видя, как приуныл мальчишка, отец хлопнул его по горбушке:
— Ладно, туши огонь — пойдем. Пора.
Действительно, солнце уже клонилось к горизонту. От оврага тянуло не крепким полынным настоем, а сыростью. И словно дымок, тонкой пленкой висел туман. Где-то за сопкой, приближаясь, ревело стадо коров. Сенька глянул туда и увидел: небо над горой зловеще красное. Казалось, вот-вот вспыхнет.
Сенька стал помогать отцу. Тот накопал семь мешков. И с трудом поднимал их на тележку. Привязав мешки, чтобы доро́гой не растерять, он сказал Сеньке:
— Ну, не зевай, парень! Гора крутая…
Сенька кивнул и встал на «тормоз» — доску с набитыми гвоздями, которые впивались в землю и сдерживали тележку. И вот защелкали колеса — пошли. За ними, на укатанной грунтовой дороге, оставались извилистые борозды.
Еще не спустились и до половины горы, как тормоз вдруг оборвался. Сенька склонился, чтобы поднять доску, да так и замер: тележка, взвизгнув, понеслась вниз.
Сенька услышал испуганный обрывистый голос отца: «Тормоз… толкай тормоз в колеса!» Но встать не мог — ноги словно приросли к земле.
Вчера Барин поймал в огороде чужую курицу. Пес скулил радостно, тряс, крутил перед собой добычу. Тележка сейчас так же мотала отца. Стараясь свернуть ее на обочину, он налегал грудью на оглобли, но они поднимались все выше и выше — нет сил, да и гора… слишком крута гора. Вот отец лишь одной здоровой ногой чуть касался земли. Он было хотел оглянуться — что же Сенька, его единственная надежда? Но и этого не смог сделать: тележка мотнула его в сторону и понеслась к оврагу. У самых домов, изогнувшись змеей, овраг теснил дорогу. В зимнюю гололедицу, в дождливые дни осени здесь не одна машина измерила его крутизну.