«А соревнование… Собаку караулю да в погреб лажу… В гости родню созываю, по дому управляюсь. Я теперь сдуваю задания, дядя Андрей…»
— Сеня, — вышел на крыльцо Шаник. Спуститься он боялся и потому говорил сверху. — Сеня, ты послушный мальчик! Мы с тобой непременно выслужимся друг перед другом. Я люблю правильных детей. Вот тебе деньги. Возьми-ка, малыш, вина. Ну, пузырей шесть. Белого! А что останется — трать, сдачи не потребую.
Сенька скрепя сердце взял бумажку. Подумал: «Нужны мне твои деньги! Ты уж, дядя, перед мамкой выслуживайся. Она это любит…»
А дома пили весь вечер, ночь, весь следующий день. В сенцы, размахнувшись, бросали порожние бутылки. Приговаривали: «На счастье!»
Вчера за столом, подняв стакан, Шаник торжественно заверял:
— Я крепкий. Я оч-чень крепкий!
А сейчас забеспокоился. Размахивая пухлыми ручками, заговорил совсем другое:
— Прошу прощенья. Я, кажется, перешагнул грань. Допустимую грань! Я теперь могу натворить таких делов, знаете… Я теперь зар-ре-зать могу!
— Капрызы… Кругом капрызы, — целясь бутылкой в стену, сказал кум Андреич.
— Нет, зарежу…
Гости, хотя мало верили в то, что Шаник способен на такое, на всякий случай расползлись по углам.
— И что ты надумал, птичка моя залетная? Голубок ласковый, — обняла его Евланьюшка, устраиваясь на коленях. И надо же, с улицы вдруг донеслось убийственное:
— Потаску-уха! Моего мужика приняла… Шаник, негодяй румяный, выходи подобру-поздорову!
Евланьюшка вскочила, уставясь на своего «голубка».
— Ах ты врун! — вскричала она. И пнула Шаника. — Семен. Семе-ен! — послышался ее крепкий требовательный голос. — Дай-ка мне скалку, я его, холостого-неженатого, провожу…
Шаник побежал. Но в дверях задержался. Кланяясь, проговорил:
— Недоразумение. Эт-то недоразумение.
А кричавшая женщина, боясь собаки, попыталась влезть в избу через окно. Трах, бах! — и выхлестала стекла. Но Евланьюшка, проводив кавалера, успела занять оборону. Она еще с утра стонала: как бы вынести помойное ведро? А тут оно пригодилось кстати. Ухнула на голову соперницы. И та, отряхиваясь, заругалась еще громче:
— Потаску-уха! Погоди же, погоди!..
Евланьюшка, воспользовавшись замешательством соперницы, выскочила на улицу — и скорее к собаке:
— Убирайтесь, а не то спущу кобеля!
Воинственная соперница, не думая отступать, вооружилась дрыном. Барин, храпя, рвался бешено. Евланьюшка отцепила его — и страшный кобель бросился на непрошеную гостью. Та скрылась у соседей.
— Я на тебя и с собакой найду управу. Я найду управу.
Шаник прятался за углом и просил:
— Евлания Архиповна, я убедительнейше прошу: вынеси мне одежду.
…Евланьюшка закрыла окна ставнями и весь вечер тихо проплакала.
— Алешенька, Алешенька. Да разве меня будут любить теперь, как Алешенька? И не умеют больше любить так, как Алешенька. На курорт отправлял: езжай, Евланьюшка, отдохни на море. Пишу я: ой, Алешенька, я здесь каждый день по килограмму груш съедаю. Он мне: ешь, Евланьюшка, сколько твоя душа пожелает. Не хватит денег, еще вышлю. А я в тумбочку накладу груш, а рука-то так и тянется…
Сенька собирал битое стекло. Некогда слушать причеты.
— Да что ж я теперь буду делать, одна-то одинешенька-а…
Мать не показывалась на улице. И не открывала окон. Она, как больная, ворочалась с боку на бок в постели, охая, вздыхая, о чем-то рассуждая вслух.
— Ба-ах! Да когда же это кончится? — отчетливо доносилось из спальни. Что она подразумевала под этим — длинную нескончаемую ночь, беду, опостылевшую жизнь или еще что, — понять было невозможно.
Сенька пытался напомнить ей о себе, но она с такой болью произносила: «О-ох, лишенько мое, отстань же ты!» — что он больше не решался ступить в ее покои.
На третий или четвертый день затворничества к ним пожаловала какая-то очень настойчивая женщина. Сенька чуть ли не со слезами уговаривал ее: болеет мама, не может выйти. А она все требовала: пусть на минутку покажется. И пришлось Сеньке идти на глаза матери.
— Се-еня, — выслушав его, каким-то умирающим голосом произнесла Евланьюшка, — ты мужик или не мужик? Пошли ее…
Сенька вернулся через минуту. И с крепнущим гневом в голосе произнес:
— Мама, пришли из райисполкома. Тебя требуют.
Мать долго молчала, точно соображая, что бы это значило — требуют? Потом стала подыматься: «Смертушка моя!.. Где же ты задержалася?..»
Она вышла на улицу в старом пальто, накинутом прямо на ночную рубашку, косматая, как… Сеньке не хотелось сравнивать мать с Бабой Ягой, и он прикусил язык.