— О-ох, — закрыв глаза, отвыкшие от дневного света, пропела Евланьюшка, — да что это? Не дадут умереть спокойно. К пенсии мне, что ли, добавили?
О чем они говорили, Сенька не слыхал: он остался на веранде, успокаивая Барина. Барин не любил чужих людей и лаял, даже если они останавливались за оградой, чтобы взглянуть на него или позвать хозяина.
«Р-р-р», — злился он, оголяя крепкие белые зубы. Вытягивая шею, клал голову на землю, готовый в любую минуту к опасному прыжку.
Пуще всего Барин ненавидел кошек. Сади его на якорь-цепь — и та не удержит: оторвется, настигнет жертву. Очень досаждал ему соседский кот. Хитрющий, как черт. Зайдет в огород и гуляет по меже, как будто и не замечает Барина. А у того аж пена изо рта плывет — так злится. Рванется — а кот на столб. И смотрит оттуда победоносно. Еще отец, глядя на затянувшуюся вражду, говорил, обращаясь к коту:
— Ну, доиграешься! Захрустят косточки.
Вчера Сенька наблюдал вот такую картину: Барин, затаившись, лежал, как всегда положив голову на землю и подобрав передние лапы, готовый к прыжку. А Мурка, мяукая, заигрывая, отступала, заманивая соседского кота. Тот, увлекшись коварной подружкой, забыл о своем враге. И вдруг, когда кот появился в прицельной зоне, камнем мелькнул рыжий пес. Вмиг словно топором разрубил свою жертву и заметался по ограде, торжествуя победу.
Вечером, когда Сенька вышел за углем, Барин сидел возле своей конуры. У его лап, растянувшись, лежала Мурка. Барин важно и благодарно лизал ее круглую, зажмуренную от удовольствия морду…
Поздно ночью кошка запросилась домой. Она скреблась тихо. И жалобно взмявкивала у окна спаленки, где стояла кровать матери.
— Ты не курнявкай! — заругалась мать. — Все одно не пущу.
Сенька поднялся и осторожно открыл в сенцах маленькое окошечко. Кошка, чуткая, вмиг прибежала сюда. Спрыгнув на пол, теранулась о Сенькину ногу — спасибо, мол. Сенька спрятал ее под одеялом. Засыпая, подумал: «Заговорщики… Отогревайся, замерзла ведь…» Ему было очень одиноко.
…Мать, наговорившись с женщиной, тормошила мальчишку:
— Сеня, Сеня… Да ты никак оглох? — и когда он очнулся, отпустил собаку, повертела перед его лицом бумажку: — Меня-то на административную комиссию гонят. Это которая штрафует. Жалуются: на людей Барина спускаю. У соседей кур подушил. Лает — покою после работы нет.
Она дрожала. Вот-вот готова была разреветься. Но, сдержавшись, сказала печально:
— Сироты мы оба. Нет заступы, Сенечка…
Мать нарядилась. Надела сиреневое шерстяное платье. Шито оно, наверно, еще тогда, когда она была гораздо моложе, и сейчас оказалось тесным. Правда, если судить по моде — носить все в обтяжку, — оно как нельзя кстати. Шею мать обернула газовым шарфиком, тоже сиреневым, но чуточку потемнее. Шарфик сколола большой брошью.
Сенька смотрел на мать украдкой: красивая она. Сегодня только что-то трагически-печальное было в ее глубоких темных глазах. Казалось, будто собирается она на казнь. «Сироты мы оба», — вспомнились ему слова матери. И Сеньке стало жаль ее. Прав, наверно, отец: слабая она. Ему захотелось прижаться к ней, приласкать, ободрить. И, набравшись храбрости, он шагнул к ней.
— Что ты, Сеня, — отстранив его, сказала мать. — У тебя и руки не мыты: еще запачкаешь платье.
Сенька, обидевшись, тяжело, как мужик, ступая на пятки, ушел из тускло освещенной, давно не проветриваемой избы. Бросил на ходу:
— Не любишь ты меня.
Мать — она уже собралась — вышла за ним следом. Сенька стоял на веранде, сунув лицо в угол и закрыв уши ладонями — не хотел видеть и слышать, как уходит мать. А она остановилась возле него, потрепала по щеке (и учительница однажды так же вот успокаивала его) и сказала необычно просто:
— Ты уж сейчас на меня не обижайся, Сенечка. Я такая вся издерганная. А ты у меня… один.
Он, не сдаваясь, подумал: «Все они такие, подлизываться. Наговорят что попало, а потом…»
— Не обижайся, — еще раз сказала мать. И Сенька, растроганный, обернулся и, смачивая слезами ее руки, прижался к ней. Торопливо, боясь, что мать оборвет его, заговорил:
— Ты скажи там, что мы больше никого не пустим. И будем хорошо жить. Папка мне говорил: если что, иди в ФЗО. Я пойду в ФЗО, а потом на работу. Ты скажи там так!
— Ох, Сеня! — вздохнула мать. — Глупый ты, глупый. Я ведь тоже когда-то думала хорошо жить. А завистников-то сколько на свете! Ой, Сеня, ты и не знаешь об этом. Сплелись клубком, жалятся. Жизнь рушат. Шагу ступить не дают. В артисты ведь меня приглашали… Только… там тоже не лучше. Ничего я говорить не стану, Сеня. Пусть клюют…