«Ну уж задам я ему жару», — в душе грозилась Евланьюшка.
А сумерки сгущались. И хочешь не хочешь — вставать надо было. Ей показалось вдруг, что в боку вроде бы кольнуло. Она сжалась и застонала:
— Ой-ё-ёшеньки! Да как же я встану, как пойду? Сходил бы кто-нибудь, что ли? Ай-ай!
После каждого восклицания она на миг умолкала и прислушивалась: так ей хотелось, чтоб кто-то откликнулся на ее стенания, пожалел, вздохнул вместе с нею и… управился по хозяйству. Она только сейчас поняла, что ненавидит эти ведра с водой, углем, картошкой, помоями, эти ставни и весь этот дом. Ей стало душно от отчаяния. Так душно, что, кажется, остановилась кровь. Да нет, вроде б ей сжали горло, навалились на грудь. Где-то в затухающем сознании мелькнуло: домовой… домовой… Не верила, а он есть…
Евланьюшка закричала отчаянно. Голос, до этого стесненный, а теперь вдруг прорвавшийся, словно вышиб пробку, мешавшую дышать. Ей стало жутко от только что пережитого. Вспомнив давнишние рассказы, она с неудовольствием подумала: «Домовой в образе хозяина дома давал коням сено, овес. Чтоб ему управиться теперь? Алешенькой-то стать. Управься, управься! Стань Алешенькой», — мысленно молила она. Но вслух выразить это желание не посмела, боясь страшной его пощечины: «Мазнет домовой по лицу — всю жизнь будешь носить красное пятно».
Вздыхая и охая, Евланьюшка встала. Было сумеречно. Рассматривая свое дымчато-пепельное отражение в зеркале, она погоревала: «В лице-то кровиночки нет… Эх, Евланьюшка… Смертушка стучится…»
Ветер дул снизу от шахты. Пахло пылью и угарным газом — видать, слежалась порода и взялась огнем. Торопясь, Евланьюшка закрыла окна, набрала угля, заперла дверь. Но осталась на веранде: домой заходить было страшно. «Скоро придет Сеня», — думала она. Но он не шел. Огни постепенно гасли. И вот уже ночной мрак окутал улицу. Только на высоком копре шахты горела яркая звезда. Да на макушке террикона, освещая путь вагонетке, белели две или три лампочки.
«И этот… убежал, — подумала о Сеньке Евланьюшка. — Чужой. А чужого корми, не корми — он, что волк, все в лес глядит… И собаку, видно, сманил». Ей стало горько и жалко себя. Но печалиться долго не пришлось: на крыше что-то подозрительно затрещало. «Доски отрывают», — подумала она и кинулась в избу за ружьем. В избе ей отчетливо было слышно: топочут, шумят на крыше. И вот доска упала, вот другая. Хотят воры через чердак, затем кладовую пролезть в дом. Стволом ружья она постучала в потолок и крепко выругалась. На крыше, кажется, рассмеялись. И продолжали свое дело.
Днем в трамвае она слышала такую историю. Будто воры сделали лаз в подпол к одной бабусе. Только она ложилась спать, как поднималась западня и из подпола просовывалась рука, желто-восковая, страшная и требовала: давай сюда, старуха, деньги! Евланьюшка, услыхав об этом, усмехнулась, вполне уверенная в своем мужестве: «Ба-ах, да пусть бы у меня руку показали! Я б ее…»
Теперь же напугалась. Руки дрожат — попадет она в вора? А дверь в кладовую — разве это дверь? Одно название. Пришлось заставить ее, забаррикадировать. Сунутся теперь — и она их из ружья… Но вдруг раскрылась и хлопнула створка окошечка в сенях — Евланьюшка присела от страху: за ней смотрят?..
Делать было нечего. Зажмурившись, она выстрелила, когда там, в темном проеме, показалась какая-то тень. Взмявкнула кошка и шлепнулась в сени, корчась в судорогах. Евланьюшка заругалась страшно. Схватив патронташ, решительно бросилась на улицу.
Откинула щеколду, убрала подпорку — ветер, как мужик, рванул двери, распахнул их и со всей силы ударил о стену. Воинственный пыл у Евланьюшки почему-то сразу пропал. Прислонившись к косяку, она сказала:
— Заходите, берите все, — и заплакала.
На далеком терриконе вагонетка вывалила породу. И порода с грохотом покатилась вниз, разбиваясь и мельчась. Евланьюшка, точно вспомнив что-то, вскинула двустволку и ахнула в сторону шахты:
— Ты, ты, проклятая, погубила моего Алешеньку-у! Ты выпила его кровушку-у! За что я мучаюсь? Для чего я живу ту-ут?..
Переломив двустволку, вновь зарядила. И с тем же воплем продолжала садить по копру, по террикону. Но они были недосягаемы. Ветер, точно смеясь над ее бессилием, хлестал дверь. В овраге, прямо против дома, что-то ворчало…
Часть вторая
«Нет, Сеня. Вся-то твоя обида — побила раз. Пешней — по нечаянности, а голичком… Сердце болело. Потревожили сердце. Но ты поспрашивай других: кого не бьют? Кума Нюрка лупцует своих каждый божий день. Да ты посмотрел бы как! И не бегут. Куда бежать от матери? Где побьет, тут и пожалеет…»