— А что вы, тетя, отдали его? — как-то тихо, опечаленно спросила женщина. Евланьюшка не ожидала такого вопроса. И, уняв свой душевный плач, сразу-то не нашлась, что ответить. От террикона пахнуло горячим чадным дымом. Словно и он, террикон, давал знать о том далеком времени: стреляла, мол, тогда, стреляла, а я до сих пор жив. Евланьюшке стало не по себе. Она огляделась: на что бы сесть? За разговором не заметила, как из-под крыльца приползла к ее ногам издыхающая, вся в пролысинах, собака. Евланьюшка брезгливо отпнула ее:
— Пшла вон! — и, точно собака пыталась цапнуть, выскочила за калитку. Евланьюшку даже затрясло от неприятного прикосновения. Она хотела опереться о столбик, но он, прогнивший, с хрустом откачнулся.
— Вы не бойтесь! Собачка добрая. Крысы ее покусали. Тут их жуть сколько развелось, — сказала женщина. И, пытливо глядя, ждала от Евланьюшки ответа.
А что ей сказать? Не так-то все просто. Сказать: не искала Сенечку? Ни завтра, ни послезавтра. И потревожилась столечко, что… Ох, на словах все плохо! Плохо и плохо. Не один месяц минул, тогда только она, проходя мимо школы, задержалась да спросила у девчонок: учится ли Сеня Копытов? Выслушав ответ, подивилась: «Гляди ты, фамилию не переиначили еще». Может, это сказать? И так, и не так все происходило. Разве побежишь за неродным дитем, побитым, да еще к людям, манившим его? Нет, милая, чужой сын — не детище. Захотел уйти — не воротишь…
— Митька-то казак, слыхала, на свою Кубань собирался? — так и не найдя ответа, спросила Евланьюшка. — Сеня, стало быть, не поехал с ним?
— Ф-фу, какая ему, Митьке, Кубань! — отвечала женщина. — Три сына здесь да, кроме того, пять взрослых внуков. У них — скажу, так еще не поверите! — в ограде прямо целая автобаза. Выр-выр-выр! — урчат машины, мотоциклы. Живут крепко! Семен-то Алексеевич и к ним в гости приезжает…
— Да ты почем знаешь? — хитровато сощурилась Евланьюшка. — Живешь вдалеке. Глазом отсюда до Митьки-казака не достанешь…
Идти к Митьке ей не хотелось: ой, далеко! Не только даль да высота Вороньей горы пугали. В войну — в самое-то начальное, страшное время — Алешенька привел этого казака из госпиталя. Мухоренькой — в чем душа держалась. Алешенька, подбадривая, взнес на крыльцо: «Попра-авишься. А как силы наберешь, поведу тебя в шахту». Но Евланьюшка вскорости же потурила казака. Занедужилось ей, а он и скажи: «Вылечу я тебя, Архиповна. Нагайкой. Дай вот мне встать на ноги». Алешеньку любил, но ни разу не пришел после в гости — осерчал на Евланьюшку до смерти.
Нет, не хотела она кланяться Митьке. Ему что? Сердце не дробится — голова не болит. Не поймет ее…
— Не всё глазами видят. Кое-что и сердцем, — сказала женщина и вздохнула: у нее, видать, была своя боль.
— Да ты, никак, милая, сохнешь по нему, по Семену-то Алексеевичу? — не без иронии спросила Евланьюшка. И пригляделась к женщине. Личико кругленькое, беленькое, смазливое. Да больно простенько.
— А и сохну, что от того? Когда училась в школе, он мне стишки писал. Шутейные, но… писал! «Муся, Муся, подь сюда, встречу прибауткой…»
— То ж не стихи — глупости! Ой, девки, девочки-и-и! Мне один по молодости тоже стишками голову заморочил. Оттого и жизнь пошла клином. Сладко их слушать. Только и всего. Плюнь, милая, и забудь. Не семнадцать лет. И семья, поди, есть? Ну так вот…
Постояла Евланьюшка, помолчала. А потом попросила:
— Сходила б ты до этого Митьки, узнала: где Сенюшка живет? Увидеть хочется. И нужен позарез.
— Что вы, тетя! Митька-то предупредил меня: запримечу еще, под окнами шастаешь, не погляжу, что баба, подыму подол да нагайкой. Рубцов наставлю: не путай чужую жизнь! Оно, может, и верно. Только… Иди уж сама, тетя Евланья.
Евланьюшке ничего не оставалось делать. Какой он, Митька, ни изверг, а все же Алешеньку любил. И ради Алешеньки вдруг поможет? Сеня-то начальником шахты стал. Ей бы ничего от них и не надо. Только комнатку. По какому-то римскому типу, говорят, строят. При малой комнатке и печка электрическая, и вода, и… Только б получить такую комнатку.
Мимо своего дома Евланьюшка не решилась пойти. Всю жизнь ругала его: тюрьма, склепище… А теперь, чувствовала, увидит и не сдержится, зарыдает: ой же, много с этим домом связано! Прислушайся, каждая досточка Евланьюшкиным голосом плачет.
Вдруг мелькнула мысль: а что, если Митька-казак, по дурости-то, и ее нагайкой отстегает? Грозился ведь… Но что ж возьмешь со старого?