— Уходи: помирать стану. Ну же!
Евланьюшка встала, попятилась в страхе: «Да неужто правда? Где ж эти быстрые врачи?»
С горы прибежала дородная жена казака. Заголосила, упав на него:
— Та родный ж мой, Митянька! Та куды ж ты без меня собрался-а-а? Що с тобой такое приключилося-а-а?..
Согнувшись, Евланьюшка пошла прочь, думая: «Ба-ах, башеньки! Как оно, счастье-то человеческое, не прочно. Только сияло, тешило — и нетушки. Сгорело. Порвалося. Лопнуло. Одного, глупая, не пойму: босой прибежал… Кто его, черта старого, в огонь толкал? Добро бы человека, а то ведь курицу спасал. Эх, горюшко горькое! Да я-то как цела осталася, не поранетая-а-а?..»
В привокзальном скверике, под старой сосной, увешанной разноцветным тряпьем, расположились цыгане. Матери, сидя в траве, баюкали грудных детей. Молодые, скучившись, пели. Независимые мужчины, хмельные, сытые, курили в сторонке. Но тоже были заняты песней: одни присвистывали, другие хлопали, третьи подтягивали припев: ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ, ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ!
Люди — и те, что спешили, и те, что не знали, куда деть время, — хоть на миг, но останавливались: любо посмотреть, послушать! Евланьюшка тоже не минула табор. Тяжелый собачий день измотал силы. Ей не терпелось где-нибудь ткнуться и, расслабившись, вздохнуть свободно, разуться, помять, погладить отекшие, гудом гудящие ноги. Но цыгане же поют!..
— Да как вам весело, соловьи вольнаи-и-и! — сказала она, облокотившись на спинку лавки. Сидящие оглядели ее с веселой улыбкой.
«Ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ!» — мягчил и ласкал сердце надрывный, низкий голос хора.
«Душенька-то моя пошто так забилась? Неуж себя тут увидела?» — подумала Евланьюшка. С тех пор как мать бросила ее, связавшись с цыганами, всю свою долгую жизнь, так вот случайно встречаясь с табором — на юге ли, в Сибири ли, в дальней ли дороге, — Евланьюшка обязательно вглядывалась в каждую женщину: не моя ли матушка? Позже, когда годы взяли свое, ее занимало иное: какой бы я стала, возьми с собой матерь?
«А и пела бы я, не зная горюшка-а… Может, и туточки-и-и». Даже пыталась определить себе место в хоре. С ее-то голосом где стоять, как не в середине? Колоколец звончатый на дугу, на видное, возвышенное место определяют.
Но цыганские лица ее поразили. И озадачили: а стариков-то, старух нету в таборе. Ба-ах! Да как же так? Это она пережила цыганский век? Возьми мать с собой, ее бы, Евланьюшки, тоже давно не было. Жестокая мысль! Песня больше не шла на ум, не радовала. Не хотела Евланьюшка иметь дело с цыганами.
— Ой, тетя! — не успела и шага ступить, услышала она голос молоденькой девушки. — Много у тебя горя. Глаза плачут. Дай погадаю. — Цыганка, не ожидая согласья, взяла ее вялую, безучастную руку. — Тебе, тетя, две дороги написаны: одна близкая, другая… Ой, тетя! Позолоти ручку. Другая далекая, далекая…
Евланьюшку эта весть прямо-таки пронзила: «Ба-ах, да Алешеньке моему молдаван тоже про дальнюю дорогу говорил. И помер Алешенька. Скоро помер после того…» Выдернула она свою руку.
— Уйди, девка. Уйди! — и заспешила к вокзалу. Цыганские песни не только не радовали, но уже пугали ее. «Отпевают меня, — говорила она. — Отпевают…»
В здании вокзала горел свет. Правда, тусклый, как в морочную погоду. Пахло здесь крепким застоялым по́том, словно квашеной капустой. И привередлива Евланьюшка, но не поморщилась, не вздохнула: усталость поборола все чувства. Осмотрелась — и комарику места нет. Поездов, знать, скоро не ожидалось. Пассажиры, заставившись чемоданами, кошелями, кто как мог, определились ко сну. Ждать было нечего. Евланьюшка положила сумку в угол, села прямо на пол. Ох, как же хорошо! По телу, щекоча, мурашками побежали радостные, сладкие токи. Приятно заныли косточки. А она-то, дурочка старая, подумала: отпевают ее. Жить ей еще да жить. Козявочка ползет, бойко управляется тьмой лапок. Два хвостика, острые, как иголки, настороже. Драчунья, видать. Кыш к лешему! Дай отдохнуть. Отмахнула ее Евланьюшка и хотела было разуться, да обратила вниманье: смотрят на нее с разных сторон. Вот ухрякалась баба, рада даже такому местечку! И не стала разуваться.
Бабка, сидящая ближе других, прошамкала:
— На ентом швете не уштанешь, дак на тем не от-дыхнешь.
Что́ бы она знала? Рядом с ней помаргивал пушистыми ресничками внук. Евланьюшка попросила:
— Принеси-ка, родненький, поесть. Да водички… хоть голоточек бы, — достала деньги, подала. — И себе конфеточек возьми. — Теперь, уже освоившись, она словно призналась всем: — Ой, упласталася я-а-а…