Поев, Евланьюшка стала думать: «Куда мне, бедняжечке, поехати? К Сене путь заказан. Помирал Митька, а слюнями брызгал: не прощаю, не прощаю! Да больно я нуждаюсь в твоем прощенье. Не муж. А претензливый! «Имеешь ли ты право на доброту?» Ох, казачок! Костлявы-ый… Да какое право мне, бабе, требуется на доброту? Где его продают, за что покупают?»
Дрема, незаметная, ласковая, шепнула: «Не спорь, Евланьюшка. Покарал его бог. Босого пригнал на кару. За тебя, Евланьюшка. И кума Андреича покарал. Того прямо-таки наизнанку вывернул…» Приглушила дрема обиду, смежила веки. Засыпая, осенила себя крестом:
— Ну и царство ему небесное. Казаку Митьке…
Многоголосый шум цыган, уже мало похожий на песню, волной хлынул в открытые двери, толкнулся в уши Евланьюшки и рассыпался студеным смехом: «Ха-ха-ха! Она спит, а мы отпеваем ее…» Взнялась Евланьюшка, но молодая-то, чернявка, что гадала, повалила ее навзничь и ну душить, подлая.
— Позолоти ручку. Я ж тебе гадала. Две дороги открыла: длинную и короткую. Позолоти ручку!..
Отбиваясь, Евланьюшка кричала так шибко, что взмокла. Волосы залепили лицо. А никто не поможет, не шанет наглую гадалку.
— Да люди ж добрые! — взмолилась она. И проснулась: рядом никого не было. Но вроде б тень мелькнула в сторону, туда, влево, где располагались кассы. Вроде и ноги прошаркали. Но Евланьюшке не хотелось вставать. Кто ее тут тронет? На людях-то. Сон ушел. Она снова стала думать. Теперь о близкой и дальней дороге. Поняла она, куда лежит ее близкая дорога. Ох, близкая-то она близкая, но… ухлямает до смерти.
— Это как есть! — соглашаясь с мыслями, вслух произнесла она.
Был у Евланьюшки еще один сын — родной, от первого брака. Давно-давно остался он с отцом, отвергнутым ею. Евланьюшка повторила судьбу своей матери. Что это: рок?
Свалить все на рок было просто. Но она понимала: этим перед сыном не оправдаешься. И поэтому, когда возникала мысль: «А не поехать ли к сыну? — Копытова тут же отметала ее: — Я виноватая-а… Кукушечка-а-а…»
Теперь, конечно, иное дело. Теперь ей просто ничего другого на остается, как только ехать к нему. Испыток, говорят, не убыток. И все-таки…
Тогда, в молодости, Евланьюшка полюбила другого. И мысли, и сердце — все отнимал он. До ребенка ли было? Когда расставалась с мужем, все же попыталась взять сына, но он, соплюшонок, сказал тогда: «Что ты, мамочка! Ты ведь нас не любишь. Ты чужих дяденьков любишь».
Этого она, себялюбивая, не смогла забыть. Когда началась война, получила письмо от бывшего мужа с просьбой забрать парнишку, но не поехала в Святогорск. «Не захотел остаться с родной матерью, пусть поживет теперь с мачехой…» — рассудила она. И все эти годы даже не пыталась узнать, где сын, как живется ему.
«Не придется ль мне теперь у дверей-то сына ждать милости, прощения? И кто он, Семушка мой, — уркаган, может, разбойничек. И пьяница беспробудны-ый. Кем же стать ему, без родной матери?
Ох ты, ласка моя! Ох ты, горюшко! Как избыть тебя? Как исправити? Обниму-то я моего Семушку. И заплачу так: ты прости, прости меня, мать убитую, обойденную. Любовь отравная загубила родимую. Оборвала крылышки полетные. Боль снедала меня в чужом гнездышке, как журавушку одинокую-у.
Не завидуй ты, сын, своей матери. Жизни нет у ней, жизни не было. Я принесла тебе на ладони старыей свое сердце обнаженное. Ты погляди ж на него — не возрадуешься. Источено оно, изъедено. Не червем-короедом, бедой жгучею.
Я поить стану тебя до слезы лазурной, слезы радости. Я ласкать стану тебя, как дите малое. Говорить слова откровенные: да хорошо-то, хорошо, что ты, Семушка, уркаган да и пьяница. Твоя думушка, твоя заботушка — о себе, о своей радости-и. Походила по знакомым я немало-о. Да не понята, да не встречена. На добро-то я не имею права малого.
Ах вы, пчелы ненаедные! Все цветочки ваши и все цветики. Улыбнуться б вам — нету времечка.
Мы найдем язык с моим Семушкой. Будет жизнь у нас сладким праздником…»
Уснула Евланьюшка, опустошив и утешив душу.
— Вставай! — услышала Евланьюшка. Лениво подумала: «Ба-ах, опять сон!» Вставать не хотелось. Она простонала болезненно-жалобно и перевернулась на другой бок. Однако почувствовала, кто-то осторожно, но упорно тянет из-под головы сумку. Евланьюшка вскинулась: «Боже, и тут воры!» Перед ней сидел на корточках кум Андреич. Цыкал: не шуми, мол. Рубаха на нем порвана, замазана сажей. А брыли так расквашены, хоть студень вари. Он и говорил-то невнятно: