— Почиваешь в тоска́х на голых доска́х? А меня взять хочут… убежал.
Евланьюшка сперва заслонилась от него рукой, но вспомнила, как он таскал ее за волосы, достала из сумки платок и наскоро повязалась. Слов его она не разобрала. Кум Андреич повторил:
— Имают, говорю, меня…
— Воровал ты исправно… Посидишь!
Он нервно хохотнул:
— Неохота… сидеть-тось! Неохота… — и с тяжелым вздохом, смирив себя, поведал: — Плановал: выйду на пенсию, на таежной речке избу срублю. Чем железо порезать иль сварить — все припас. В жарищу чтоб не париться, печку газом топить. И пошло прахом. Ты накаркала… Спалить тебя, вгорячах-тось, удумал. Прости уж…
При Садинкине еще произошел однажды такой случай. Глухой ночью, когда спали, собака зарычала и сразу умолкла. Егор, схватив ружье, выбежал во двор и увидел: кум Андреич жался к простеночку. В гневе, думая, что Андреич приставлен шпионить за ним, «герой войны» вытолкал кума за ограду. Вспомнив это да сопоставив с тем, что видела на пожаре, Евланьюшка сообразила:
— Ох, кум, кум! Хапало ненасытное… Поздно я вспоняла: ты все годы пугал нас… Стучал, скребся. Потому Барин и не лаял: знал тебя… ластился… Я б укараулила, я б угостила… Но одно не пойму: зачем пугал?
Кум Андреич заелозил: пускай и запоздалое, шибко даже запоздалое соображенье у бабы, но не глупа. Верно все обсказала. Да не полно. Ответил уклончиво:
— Все законы, законы… Скушно при законах! Дыху мне нету. Развороту…
— Ба-ах, ты вон о чем скучал!
— И об тебе… скучал. Я ить… места не находил, что… кто-то с тобой там. — При этих словах расквашенная, пухлая верхняя губа кума Андреича задрожала. Обернув подолом рубахи нос, он посморкался длинно, громко — явно тянул время, чтоб совладать с собой. Евланьюшка смотрела на него во все глаза, не веря услышанному. А кум Андреич, не спеша, расправил рубаху и сел рядом с Евланьюшкой. Он осмелел, ободрился. Погладил руку ее: — Ах, кума, кума! Ты ж раскинь умом; здря мы враз обездомели? Судьба путает нас в узел. Ты ить не знаешь, а я те тюфельки, какие Нюрка вышвырнула, шибко берег: память. Когда Алешка помер, совсем к тебе собрался. Да Нюрка, стервь, устрашила: не дойдешь ишшо до милой, как докажу на тебя, вора. Прижала.
— На чужом, кум, любил ты строить. Да не крепко оно, чужое. Вот и взялось дымом-полымем. — Руку Евланьюшка не убрала. Всю жизнь она любила, чтоб ее гладили.
Андреич на попреки ответил попреком:
— Ты-тось по-иному жила? Че говоришь? Ты вор посильней. Ого-го! Счастье крала. Да строилась. Иль не так? Не криви губы-тось. Так! Но и твоя постройка на краденом счастье тож не прочна.
Вот тут уж Евланьюшка руку убрала и вспыхнула:
— Ой, кум! Говори, да не заговаривайся. Не меня милиция ищет, тебя. И судить обо мне — не дошел ты до того.
— Твоя правда. За тобой седни не гонются. Но милиция, заметь, потому и не гонится, что уж шибко ранг твоего воровства высокий. Ох, высокий! Божий ранг. А? Он, создатель, и найдет тебя. Приспеет час. Понял я: каждому грешку — свой час. Седни мой, завтрова — дожидайся! — твой приплюхает. Да не белей, — кум Андреич вновь погладил ее руку, — я теперича пришел не пужать. Вот ежли в узел-то, как судьба подсказывает, завяжемся, мы избегни страшный час. Деньги у тебя имеются. Одень кума Андреича, штоб на человека походил. И поедем. В Якутию.
Он сжал ее руку так, что Евланьюшка вскрикнула.
— В костюм одеть с искрой? Ба-ах! Да как был ты дурак, так и остался дураком. В дорогом наряде собрался бежать от Советской власти? Да знаешь ли ты, рассудительный, что Советская-то власть не спит, не дремлет. И жить мне с тобой — никакого интереса нету. Ты воровал, а я узловать? Крот ты земляной. Тебе б нору, да подлинней, да потемней. Ни удали в тебе, ни стати. А я света хочу. Я в норе-то уж насиделась, отбыла свое. Веселья хочу: ты сыграй-ка мне, спой. Короста зудливая…
И встала Евланьюшка, глядя на него с презрением: чего захотел, что б она бежала с ним в какую-то Якутию!
— Капрызы? Ты не дури! Людей побудила. Прижми язык оговорливый — не то вырву. Свята богородица! Я ить знаю, каким вы клеем смазаны с Алешкой. Загубили человека! Вот оно как. А сынок где? Ну где? А отгораживаешься. Невинна… Да уж одно терпеть. Пошли, пока зову…
Евланьюшка отступила, крикнув:
— Люди добрые, помогите!
Кум Андреич побежал прочь. Но, словно что-то вспомнив, остановился:
— Прощай, подлая! Пой, веселись. Только и ты допоешься. Песне-то всякой конец приходит.
Сказал это и скрылся. Евланьюшка села на прежнее место. Сон не шел. Какой тут сон? Изранил душу. Люди, проснувшись, глядели на нее изучающе: стара, а мужичье вертится. Но скоро взгляды притупились, потом и совсем остыли.