Хозяйка принесла кофе и ребристую плитку шоколада. Угощала гостью: пожалуйста да пожалуйста, Ева Архиповна. Забылось такое обхождение. «Повезло же моему Гришеньке, дружочку давнему. Его жена — ластёнушка-а. Словечка супротив не вымолвит. Забыта тут Евланьюшка. Но не ей, хохлушечке румяной, затмить божественную Евланьюшку. Я и нож-острач, я и душистая розонька.
Ты скажи-ка, соловей, мал пташечка: чья же песня всех милей? Будь судьбой и ты, звонок небесны-ый, жавороночек: я ли в голосе не подружка вам? А кто мерил мою душеньку? Уголек заложен в ней. Уголек кристальный да черно-бархатный: от малой спички не зажжешь, ему огонь да жар подай. Ой, вы слабые, ой, вы жалкие, спички-спичечки! Непрогорелый уголек болит в груди печально-ой…»
Пьет кофе Евланьюшка да приглядывается. Не спешит с главным. А хорошо живет Григорий! В уютности. И чеканка есть, мода времени. Вышитого много. Орнаменты роскошные. Цветы-цветики, листики резные, изощренные — все тут собралось, как напоказ.
— Сами вышиваем, — заметив, что Евланьюшка рассматривает полоску на столе, сказал Григорий. — Даже я. Очень это успокаивает! А приучила всех Надюша.
— Семушка-то с вами живет? Он… тоже вышивает?
На сером экране телевизора объявилась миловидная женщина и оповестила: транслируется второй тайм футбольного матча между командами ЦСКА и «Динамо». Григорий поднялся и покрутил на телевизоре шишечки. Когда сел, Евланьюшка, думая, что он не расслышал ее вопроса, вновь спросила про Семушку. Но и на этот раз Григорий промолчал.
— Ба-ах, а книжек, книжек! — не огорчилась она неудачей. Всю глухую стену занимали стеллажи. — Ты и стихов, поди, не бросил? Пишешь?
— И глупые стихи-пишу, — охотно отозвался Григорий. — И прозу. Надюша, дай-ка ей мои книжечки… Мне только теперь и писать. Повидал кое-что. Любил, люблю… Рубил лес, плавил металл, дрался с врагами… Бил по ним из пушек.
Надя подала ей две книжки. Не толстые. На одной написано «Стихи. Лирика». На другой: «Наступают сибиряки. Повесть». Вроде горячие угли приняла Евланьюшка. С руки на руку перекладывала книжки. И вздохнула даже: о-ох, думала, умом обносился Гришенька, да обмишулилась. И как она станет читать? Она не сможет читать. Она давно ничего не читает. Раньше люди строили завод. Потом воевали. А чем же они теперь занимаются? Этот вопрос однажды так растревожил ее, что Евланьюшка купила газетку. Но ничего не поняла. Даже про шахты, о которых много слышала от Алешеньки. Не люди, а какие-то ПМК добывают уголь. И расплакалась: как она отстала и потерялась в серой пучине буден! «Затворница я-а-а… Горемычная-а-а…»
Увидев ее замешательство, Григорий сказал:
— Ну, ну! Потом почитаешь. Я их дарю тебе, — да взял и что-то написал на белом нетронутом листочке. Евланьюшка положила книжки на колени: «Ба-ах, да как же? В институт не мог поступить. И вот… стихи да повести печатает…» Но все-таки было приятно получить подарок. Да именной. Надя налила ей еще чашку кофе. И своими «пожалуйста» упросила выпить.
Мало-помалу страхи улеглись. Разгоряченную коньяком и кофе Евланьюшку ничто уже больше не тревожило. Гришка-то ей книги свои подарил, вот они, на коленях опрятны-ых! Ей было хорошо. Даже показалось, что она тут хозяйка. А не эта ласковая куколка, что подносит да убирает со стола. Но это было уж слишком. Однако ее не терзали угрызения совести. Ведь приятные ощущения, пусть и дерзкие, она берегла, не выказывала. И она не причиняла обид окружающим. Ей даже захотелось смотреть телевизор. Тем более что диктор кричал, как на пожаре:
— Шестернев идет вперед! Вот он набирает скорость…
Стиснув в руках тряпку, Надя дрожит и тоже кричит:
— Дай им прикурить, Алик! Дай!
О Григории и говорить не стоило: он врос в кресло, он прямо-таки окаменел. Ба-ах, да как не заболит сердце? Чему они радуются? Из-за чего переживают?
На экране мелькали тени — игроков, ошалелых, свистящих зрителей. Тени и тени. Не человек волнует хозяев. Им бы спросить: какое тебя горюшко пригнало, милая Ева? Призвать бы сюда Семушку, так нет. Тени на стекле волнуют. Час назад тени играли в любовь. Надя плакала. А ей, Евланьюшке, хотелось плюнуть. Да плюнула бы — плюнула! — будь дома, не в гостях. Что за дело до чужой любви, когда своей нету? Разве может она увидеть свою радость, свое утешенье, если сама убила их в себе? Свое пережить — недостает сил. Да еще переживать за тени? Смотреть на чужое? Зачем? Чтоб еще больше мучиться?