– Как ти? – спросил по-русски Антонио, встревоженный моей видимой нервозностью.
– Хорошо, – кивнула я ему и призналась: – Ничего не помню из испанского языка!
Муж, не отрывая взгляда от дороги, чуть склонил голову влево, прислушиваясь ко мне. Он, похоже, не понял мою фразу. Его русский хоть и был лучше моего испанского, но тоже лишь тщетно тянулся на цыпочках до свободного разговорного уровня. Беда. «Беда», – повторила я про себя и, вздохнув, отвернулась к окну. Как всегда. В первые мгновения встречи мы с Антонио переставали понимать друг друга. И излишнее стеснение лишь усугубляло наше языковое фиаско. Но через некоторое время мы находили общий язык – в буквальном смысле слова.
Пейзажи за окном не были такими однообразно-березовыми, как если бы мы ехали русской дорогой. Густые, невероятно изумрудные в конце октября леса (кое-где осенняя желтизна все же коснулась листвы, дав легкий намек на календарную осень, но эта желтизна не отливала золотом, как в России, а была скучно-коричневого оттенка) сменялись такими же зелеными полями, которые обрывались аккуратными торгово-промышленными зонами – маленькими, словно карманными фабриками и соседствующими с ними огромными павильонами коммерческих центров. И не успевала я как следует рассмотреть вывески на них, как мой взгляд уже упирался в неожиданно выросшую гору. Равнины здесь проигрывали в счете горам и даже не пытались взять реванш. Горы, горы, горы – куда ни посмотри. Горы, закутанные в зеленые меха лесов. Горы, чьи острые верхушки горделиво, как коронами, украшены старыми, что дух захватывало от их древности, камеными развалинами, бывшими когда-то за€мками или церквями. «Жилые» горы, как я их про себя окрестила, с пуэблами – испанскими поселками. Такие горы, словно новогодние елки, были усыпаны до самых макушек беспорядочной россыпью красно-белых домиков. Горы оставались позади, и я видела уже другие деревни, занимающие не акробатические висящие позиции вдоль склонов, а выстроенные на привилегированных равнинах. Такие пуэбла четкостью линий напомнили мне макетные городки. Нередко попадались одинокие дома, особняком стоявшие на краю поля. Двух-трехэтажные, но казавшиеся приземистыми из-за массивных каменных стен, вдавливающихся своей тяжестью в землю. И как правило, старые настолько, что их возраст смело можно считать не десятками лет, а столетиями. Какие-то дома были жилые: я видела припаркованные машины, белье на веревках. Но часто попадались дома полуразрушенные, заброшенные. Видимо, прежние хозяева, устав от отшельничества, подавались жить в город, оставляя свои жилища медленно умирать. И чем дальше мы удалялись от Барселоны, тем чаще встречались такие запущенные хозяйства. Внезапно мне пришло в голову, что дом Антонио может оказаться особняком, затерявшимся где-то между полями, лесами и горами. И я повернулась к мужу так резко, что он, отвлекшись от дороги, вопрошающе вскинул брови.
– Нет, нет, ничего, – замотала я головой.
К моему облегчению, мы вскоре свернули на дорогу, подъемами и впадинами напоминающую «американские горки», что вела к видневшемуся вдали пуэбло. Значит, не домик в поле, а «домик в деревне». Уже хорошо, хоть и далековато от населенной, более близкой мне, экс-жительнице мегаполиса, Барселоны.
Мы проехали почти весь поселок, в котором мне ничего не запомнилось: он закончился прежде, чем я успела что-либо рассмотреть. И, вынырнув из желоба узких улиц на резко раскрывшееся ладонью пространство, промчались через небольшую коммерческую зону с бензозаправкой и павильоном, торгующим керамикой, поле (все же поле! Не «домик в деревне») к огороженному каменным забором с вьющимся по нему плющом домине.
– Это – дом, да, – чуть ли не впервые за всю дорогу открыл рот Антонио. В его голосе послышались и плохо скрываемая гордость (а гордиться было чем: дом внушал уважение и своими размерами, и древностью стен), и беспокойство, а понравится ли мне это место.