Пафос Метлицкого
— Дикость какая–то, доложу я вам! Натурально–таки дикость! Я интеллигентный человек, идите вы все на хуй! — говорит Сергей Анатольевич Метлицкий, клоун сорока трёх лет из цирка на Малой Пражской, придя с работы.
— Что, Серёженька? Что случилось, мой хороший? — участливо отзывается его супруга, Ольга Леонидовна, домохозяйка неопределённого возраста, но старше мужа.
Тоскливо вечереет. Кухня. Малометражная, как судьба клоуна–неудачника. Клеёнка на столе. Изрезанная. Сиротливые иссохшие крошки возле чайника. Вывернутая наизнанку салфетка в застарелых кофейных пятнах. Чахлая герань на подоконнике.
— Они сказали, что я становлюсь трагиком! Как тебе это?
— Кто сказал, Серёженька? Кто?
— Они, все. Вообрази Уварова с этим его пузом. Вообразила?
— Ну?
— Нет, ты представь, представь. Непременно нужно представить, чтобы было понятно.
— Уваров, Уваров… Это такой…
— Такой козёл пузатый, да, с мордой пьяного дикобраза.
— Ты только успокойся, Серёженька, умоляю. Тебе нельзя волноваться, ну вот ни на столечко нельзя.
— Он мне: ваша буффонада дурна, — Сергей Анатольевич яростно срывает с лица красный шарик клоунского носа, бросает его на стол. Шарик пластмассово подпрыгивает и падает на пол, закатывается за электропечь. Это не цирковой нос — домашний, так что на него можно забить.
— А морда — утюгом, — продолжает Сергей Анатольевич. — Нет, Оленька, ты представь его морду. И всё это с гонором, с гонором!.. Я ему: чем же это так дурна моя буффонада, пидор ты каучуковый? А он мне…
— Ты у меня такой горячий, Серёженька, — участливо перебивает Ольга Леонидовна.
— Да уж, бывает у меня — вспыхну, заискрюсь… Но я человек интеллигентный, я не привык… А он мне: ваша буффонада не смешна. Ха, блядь! Они это только вчера поняли! Вы, говорит, Сергей Анатольевич, потеряли кураж, вы, говорит, стали скучны, вы не видите грани, вы погрязли в пафосе. Это он мне говорит, мне, мне, Сергею Метлицкому! Сергей Метлицкий погряз в пафосе, каково!
— Серёженька, может быть тебе прислуша…
Сергей Анатольевич яростно хлопает по столу ладонью. Смотрит некоторое время на пальцы. Больно, наверное, пальцам до онемения. Подув на них, громогласно продолжает:
— Я Метлицкий, блядь! Я в самого мэра стрелял! И что? Смеялся Арнольд Викентьевич, смеялся — ржал, блядь! Да вы, говорит, революционер! А по роже текло. А он смеялся. А я — плакал, плакал. Но кто видит слёзы мои?!
— Бедный мой, ты слишком отдаёшься работе. Так нельзя. Нельзя так при твоём–то здоровье.
— Не могу иначе, — Сергей Анатольевич задумчиво подпирает голову кулаком. — А что, Оленька не замахнуть ли нам по стопарику?
«Фтррру–у–у!» — дёргается холодильник.
— А и замахнём! — соглашается супруга: на всё готова она, лишь бы отвлечь мужа от грустных мыслей.
Достаётся из холодильника водка, ставится на плиту вода с лаврушечкой да чёрными глазками–бусинками перца — под пельмешки. Пельмешки — свои, домашние, не хрень какая–нибудь соебобовая. Режутся маринованные огурчики из моментально запотевшей банки. Не китайские тож ни разу, а с собственной дачи. Сергей Анатольевич довольно потирает руки.
— Самое смешное, — говорит он, яростно аппетитно хрупая огурцом, — представь, Оленька, (чавк–чавк) больше всего их мой пистолет конфузит (чавк). Вот увидишь (чавк–чавк), завтра возьму я настоящий револьвер (чавк–чавк–чавк). Уж я пройдусь по их сытым рожам!
— Да что ж ты такое говоришь–то, Серёженька, бог с тобой!
— Да–да–да! — Сергей Анатольевич выпивает рюмку, морщится. — Метлицкий пафосен? Ха, блядь! Вы ещё не знаете, что такое пафос Метлицкого!
Разлито ещё по стопарику. Пельмени кипят, души пельменные вьются паром, улетают в вытяжку. Шумовка наготове, её лихорадит в предвкушении. На столе разинули рты тарелки, хищно скалятся вилки.
— С богом! — провозглашает Сергей Анатольевич тост.
«Диньк!» — произносят рюмки в сладостном чокнутом поцелуе.
«Кхрм… Кхрм… У–у–у…» — задумчиво бормочет холодильник.
— Я бунтарь! — нетрезво мотает головой Сергей Анатольевич, вылавливая в банке помидорчик черри. — У меня что ни буффонада, то — призыв.
— Один в поле не воин, Серёженька, — увещевает раскрасневшаяся лицом Ольга Леонидовна.
«Бр–бр–бррр», — вторит холодильник.
— Но начинается–то всё — с одного! — Сергей Анатольевич снова хлопает ладонью по столу, но уже потише. — Кто–то должен задумать, взлелеять, подняться и начать. Чтобы другие восчувствовали, встали, пошли за ним и кончили.
— Ох! — горестно вздыхает супруга. — Первому–то все шишки всегда. А у тебя ж сердце, Серёженька.