— Да ведь и меня бросили, — проговорила Мария.
Как бы то ни было, не прошло и недели, а в доме Марии Мойзес уже нашли приют двое детей в самом нежном возрасте. Старый Франсиско Брагадас, ставший теперь управляющим при той самой девочке, которую он когда-то нашел в речке, рассказал ей, что мельничиха из Трофы, овдовевшая после гибели мужа, который тянул солдатскую лямку на Островах под началом брата его высочества дона Мигела, умерла «от живота», оставив сиротами и без куска хлеба двух малых детей.
— Видите, сеньор каноник, — сказала Мария, — двое уже есть.
— Да я бы за ними сам сходил, девочка, если бы не ревматизм.
— Так я пойду?
— Иди, Мария, иди... Верю я, что посылает их тебе само провидение. И заметь, что более достойны сострадания сироты, мать которых умерла у них на глазах, чем подкидыши, которые никогда ее не видели.
Девочка, которую Изабел, жена Брагадаса, кормила грудью в ту ночь, когда муж принес ей подкидыша, превратилась теперь в красивую девушку, и Мария любила ее как сестру. Хоть Жоакина и была бедна, к ней посватался зажиточный земледелец из Кавеса; свадьбу должны были сыграть по окончании сбора урожая, в день святого Михаила; но в ночь на 24 августа, когда в Кавесе празднуется день святого Варфоломея, разгулявшиеся паломники из Миньо повздорили с паломниками из Траз-ос-Монтес, в соответствии с варварской традицией сего религиозного празднества. В десять часов вечера началась перестрелка между противниками, которые залегли по обеим сторонам Тамеги. На рассвете возмутители спокойствия с карабинами на изготовку сошлись в рукопашной на мосту, и из двух храбрецов, павших со смертельными ранами на настил, один был жених Жоакины. Девушка застала его в агонии; она хотела броситься с моста в воду, и ее без сознания отнесли в дом ее жениха, где мать убитого стала ее выхаживать, перенеся на нее любовь, которую питала к сыну. Через несколько дней Жоакина вернулась в родительский дом. Мария Мойзес приготовила ей постель в комнате рядом со своей спальней и стала духовной ее сиделкой; но скорбь Жоакины все усиливалась, а в полупризнаниях, обращенных к благодетельнице, она все время возвращалась к мысли о самоубийстве.
Однажды ночью под влиянием нежных попечений Марии дочь Брагадаса решилась, и не столько из слов ее, сколько из слез Мария поняла, что честь Жоакины погибла, ибо отец ее ребенка уже не может снять с нее позор.
Мария Мойзес глядела на молочную сестру с великой грустью и страхом. Обстоятельства ее собственного рождения навели девушку на мысль, что дитя Жоакины ждет подобное же несчастье; Мария была так целомудренна, так набожна и чиста от природы, что неожиданное признание подруги причинило ей тайную боль. В сердце у нее были слова утешения, но они не сразу пришли ей на ум. Мария вышла от Жоакины опечаленная и в раздумье; заснуть она не могла. Поздно ночью она услышала скрип двери в комнате молочной сестры. Мария в тревоге выбежала из спальни, опасаясь, что несчастная девушка собирается покончить с собой. Комната Жоакины была пуста; Мария поспешила к дверям гостиной, и в тот же миг в гостиную вошла Жоакина. Мария обняла обезумевшую девушку, не пуская ее дальше, и проговорила:
— Куда ты?
Взгляд Жоакины был мутен и блуждал, как после долгих слез, завершившихся умоисступлением; прижавшись к сердцу той, кому поведала она о своей погибели и позоре, девушка пролепетала:
— Никому не говорите, из-за чего пошла я на смерть, отец мой плох здоровьем, коли узнает, умрет с горя.
— Говори тихонько, чтобы не услышал сеньор каноник, — сказала Мария, показывая на дверь, ведущую в комнату ее гостя. — Пойдем ко мне в спальню, Жоакина, и вспомни, что я — тот самый подкидыш, которого отец твой поднес к груди твоей матери, когда она выкармливала тебя. Пойдем; и если ты мне подруга, не плачь и не пугай меня.
В начале зимы Мария Мойзес стала готовиться к отъезду и попросила своих арендаторов отпустить вместе с нею Жоакину.
— Куда же вы поедете, сеньора? — спросил Брагадас.