На полях слева от записи значится:
отбыл в Индию 17 марта 1807 г.
Полагаю, что не переоценю чувствительность читателя, предположив, что изгнание в ссылку восемнадцатилетнего юноши вызовет у него чувство скорби.
Восемнадцать лет! Златистый и румяный свет утра жизни! Юная прелесть сердца, еще не помышляющего о плодах и благоухающего в цветении! Восемнадцать лет! Любовь в эти годы! Из лона семьи, от материнских объятий, от поцелуев сестер — к нежности, более прельстительной, которую дарит дева, расцветающая подле юноши, словно цветок той же весны, благоухающий тем же ароматом в этот миг, в эту пору жизни! Восемнадцать лет!.. И отлучен от отечества, от семьи, от любви! Проститься навсегда с небом Португалии, со свободой, с братьями и сестрами, с матерью, с надеждой на восстановление доброго имени и достоинства, с друзьями!.. Грустно.
Разумеется, читатель огорчится, а читательница, узнай она хоть в двух словах историю этого восемнадцатилетнего юноши, расплакалась бы.
Он полюбил, погубил себя и умер с любовью в сердце.
Вот и вся история. Неужели такую историю сможет выслушать без слез женщина — создание, нежная сострадательность которого озарена небесным отсветом божественного милосердия; неужели не заплачет она, моя читательница, душевно расположенная ко всем несчастливцам, узнав, что бедный юноша утратил честь, доброе имя, отечество, свободу, сестер, родительницу, самое жизнь — из-за первой женщины, которая пробудила его от невинного сна чувств?!
О, конечно, она плакала бы! Лишь бы только я сам сумел передать ей мучительное волнение, вызванное вышеприведенными строками реестра, которые я намеренно искал, которые читал с горечью и с уважением, а в то же время и с ненавистью. Да, с ненавистью. В свое время станет видно, простительна ли эта ненависть, не лучше ли было бы сразу же отказаться от писания повести, которая может навлечь на меня досаду холодных судей сердца человеческого; отказаться от слов обвинения, которые направлю я против поддельной добродетели тех, кто готов на худшее варварство во имя своей чести.
I
Домингос Жозе Коррейа Ботельо де Мескита-и-Менезес, родовитый дворянин и владелец одного из самых древних особняков города Вила-Реал, что в провинции Трас-ос-Монтес, в 1779 году стал главным городским судьей Каскайса и в том же самом году женился на одной придворной даме по имени дона Рита Тереза Маргарида Пресьоза да Вейга Калдейран Кастело Бранко, каковая была дочерью капитана от кавалерии, дедом же ей был также офицер-кавалерист, Антонио де Азеведо Кастело Бранко Перейра да Силва, известный не только высоким воинским чином, но и тем, что был автором книги, по тем временам бесценной, об искусстве ведения войны.
Десять лет жизни потратил на тщетные ухаживания провинциальный бакалавр, перебравшийся в Лиссабон. Дабы вызвать ответное чувство у прекрасной фрейлины доны Марии I[5], ему не хватало счастливой наружности: Домингос Ботельо был до крайности дурен собою. Дабы составить выгодную партию для девицы, бывшей одною из младших дочерей, вздыхателю не хватало благ фортуны: состояние его сводилось к нескольким поместьям в провинции Доуро общей стоимостью в тридцать тысяч крузадо. Умственные способности Домингоса так же не говорили в его пользу: ума он был весьма недальнего и снискал средь университетских своих сотоварищей прозвание «кукурузника», под коим его потомки известны в Вила-Реал и ныне. Студиозусы полагали, что их однокашник неотесанностью своей обязан тому обстоятельству, что в родных краях переел кукурузного хлеба.
Но какое-то дарование должно же было отличать Домингоса Ботельо — и отличало: он был превосходным флейтистом, первою флейтой своего времени; игрою на флейте и перебивался он в Коимбре два года, — срок, на каковой отец перестал посылать ему денежное вспомоществование, ибо домашних доходов оказалось недостаточно, дабы избавить другого его сына от наказания за смертоубийство[6].
Домингос Ботельо завершил образование в 1767 году и перебрался в Лиссабон, где получил местечко секретаря в королевской канцелярии, обычный дебют тех, кто в те времена рассчитывал сделать карьеру на юридическом поприще. Фернан Ботельо, родитель бакалавра, в свое время снискал в Лиссабоне добрый прием, особенно у герцога де Авейро[7], приверженность к коему чуть не стоила ему головы в истории с покушением на Августейшую Особу в 1758 году. Провинциал, однако же, вышел из застенков тюрьмы Жункейра, сумев отмыться от позорного пятна и даже заручиться покровительством графа де Оэйраса, ибо был в числе составителей документа, доказывавшего, что род графа древнее, чем род Пинтоса Коэльоса до Бонжардина из Порто: смехотворный, но нашумевший судебный процесс, вызванный тем, что дворянин из Порто отказал в руке своей дочери сыну Себастьяна Жозе де Карвальо.
6
Двадцать лет назад современник события рассказывал мне историю следующим образом. Была Страстная пятница. Маркос Ботельо, брат Домингоса, присутствовал на торжественном богослужении в церкви святого Франциска, причем находился напротив дамы, в которую был влюблен и которая была ему неверна. В той же церкви был один прапорщик от инфантерии, сердце и взоры коего стремились к той же особе. Маркос сумел совладать с ревностью до конца службы. При выходе из церкви он приблизился к офицеру и вызвал его на поединок. Прапорщик обнажил шпагу, дворянин — рапиру. Они довольно долго бряцали оружием весьма искусно и бескровно. Секундантам удалось было примирить их, но тут Луис Ботельо, третий брат Маркоса, выстрелил из карабина прямо в грудь прапорщику и убил его наповал; произошло это в самом начале улицы Жого-да-Бола. Убийца остался на свободе, поскольку получил от короля помилование.
7
Жозе Маскареньяс