— Понимает — и идет! — Он самодовольно улыбнулся. И это ханжество я принимала за душевность! — Потом мы поедем ко мне, она согласна. Мы будем гонять маг и пить портвейн. Скажи ей, Валька, что неприлично быть недотрогой. Несовременно совсем.
— Зато ты — сама современность. Ну, уморил!
— Я — что? Я — ничего. Я, знаешь, кто? Бобби Стоптанный Башмак.
— Тебя не спрашивают, а ты уже все выложил, — о неприязнью сказала Валентина. Резко повернулась ко мне: — Осуждаешь?
Кажется, она задавала этот вопрос и раньше, и мне всегда было трудно ответить на него. Люди строят жизнь по своему усмотрению, и, коль они непохожи друг на друга, их поступки и сами их жизни тоже непохожи — это так естественно. Но она спрашивала о том, как я отношусь к ее поведению.
— Не приемлю, — ответила я.
— Значит, осуждаешь. — Она сделала шаг назад и встала еще ближе к Кулакову. Теперь она касалась его плечом.
— Брось! — сказал ей Борис. — Если она кого и осуждает, так себя. У нее который день бледное лицо и красные глаза. Я уважаю ее за то, что она такая. А ты Валька, неправильно себя ведешь. Мы сюда зачем пришли? Кататься. А ты отношения выясняешь. Лезьте, бабоньки, в кабину, вознесемся к облакам. А ты, малец, давай с мамой.
Мы поместились в одной кабине. Борис пристегнул себя цепью к сидению, а потом взял на руки Петика. Колесо медленно поднимало нас вверх. Горизонт расширился, за близкими зданиями открывались следующие, за ними — совсем далекие. Петик зажмурился, ему было страшно. Но колесо подняло нас еще выше, и страх оставил мальчика. Валя теперь смотрела на Бориса, а Борис смотрел вниз, на город. У него было точно такое же ясное и радостное выражение лица, как и у Петика. Такая же детская непосредственность и увлеченность.
— Как любознательны наши мужчины! — сказала я.
Борис был взрослым ребенком, и я на него не сердилась. Тут все было определено. К Валентине же у меня было сложное отношение. Она, как я видела, не нуждалась в посредниках, которые облегчили бы ей путь к новым жизненным ценностям. Она смотрела на Бориса, и лицо ее добрело. Новые ценности ей просто не были нужны.
Кабина достигла вершины. Качнулась, и началось возвращение на землю. До неба было ближе, но насколько? Вот оно, синее-синее, близкое-близкое! Но протянутая вверх рука замирает, ни до чего не дотянувшись.
— Спустимся и поедем ко мне, — слышу я веселый голос Кулакова. — Тебя, Оля, это не касается, тебя мы не возьмем. Ты у нас однолюбочка!
— Не возьмем! — соглашается Валентина. — Потому что она нас осуждает.
— Балда ты! — сказал Борис. — Она себя осуждает.
— Себя и нас. Я виновата, и ты виноват.
— Поясни, в чем.
— Она знает, в чем. А вот мы не узнаем никогда.
Я получала предметный урок ханжества. Спасибо! На что же еще я могла рассчитывать? Кабина подплыла к земле, мы выпрыгнули и мило пожали друг другу — руки. Потом я с Петиком снова забралась в кабину гигантского колеса. Помахала Борису и Валентине. И была несказанно рада, что избавилась от их общества. Я смотрела на них сверху вниз. Они уходили, рука в руке, чужие мне и чужие друг другу, но случайно оказавшиеся вместе. Я этого не понимала, я отказывалась понимать это. Как можно жить, если все самое важное в жизни случайно, зыбко, не выстрадано тобой, не построено тобой на века?
Они уходили все дальше. Он выделялся ростом, рыжими волосами и несуразной фигурой. Она не выделялась ничем. Было солнечно, было синее небо, и они уходили, а я чувствовала неизъяснимое облегчение. Мне нечего было им сказать и нечего пожелать. Я крепко прижимала к себе Петика. Буду жить и ждать Диму. Он ничего не узнает и ничего не заподозрит, потому что ничего не было. И он никогда не узнает ничего такого, потому что ничего такого не будет никогда. Нерасторжимы мы и неразлучны, так было, есть и будет.
XV
— Ой, Олечка Тихоновна, идут! — Валентина Скачкова опередила гостей. Глаза ее светились радостью и возбуждением, люди преображали ее. Она обняла меня и, как мне показалось, хотела расцеловать, но у меня было строгое, официальное лицо, и, споткнувшись о холодную мою официальность, она сказала с вызовом: — Извини, не сориентировалась. Буду держать дистанцию.
— Проверь расход! — попросила я.
Она помчалась к оголовку.
— Расход заданный! — донесся ее жизнерадостный голос.
Гостей вел Евгений Ильич. Он шел впереди и, обернувшись, смотрел на гостей и что-то говорил им. Они улыбались, и он улыбался. Я узнала главного инженера проекта Курпсайской ГЭС. Остальные были для меня люди новые, и то, что я не знала их, смутило меня. Гости поднялись на модель, разместились гуськом на невысокой стеночке, в которую упирался левый берег Нарына. Евгений Ильич познакомил нас. Один из них сказал: