Сам спектакль я не запомнила, так как постепенно сомлела от жары, лимонада и всего происходящего вокруг. Помню только общее впечатление – интонации актеров и их грим напомнили мне недавно виденные в ташкентском цирке диалоги клоунов. Из забытья меня вывел оглушительный лай и крики. Я подумала, что окончился спектакль, но оказалось, что нет, не окончился, просто в зал забрела кошка – и все собаки, присутствующие в зале, бросились за ней. Кошка с перепугу начала метаться между рядами, собаки с лаем носились за ней по ногам зрителей, зрители громко бранились. Наконец в зал влетела уборщица с огромным веником и прогнала всех животных. Спектакль на время инцидента не прерывался, просто актеры старались перекричать шум в зале.
Вскоре спектакль закончился, зрители шумно вышли на улицу, взволнованно обсуждая содержание. Я не могла вспомнить ничего, кроме маленькой сценки: один из персонажей, комический старец в валенках, а-ля дед Щукарь, встречает неких гостей и со словами: «Милости прошу к нашему шалашу!» сгибается в низком поклоне – но разогнуться уже не может, застигнутый радикулитом, так что после неудачных попыток его, согнутого, два хлипких актера с видимым усилием утаскивают за кулисы. Неизбалованные театром благодарные зрители просто полегли от смеха.
Потом я еще не раз бывала в Пахта-Арале, но больше театр туда при мне не приезжал. Последний раз я была там в 1992-м году. Тети Гали к тому времени уже десять лет как не было в живых, а тетя Лида была серьезно больна и почти не выходила из дома. Меня поразил вид поселка – он был точно такой, как и во времена приезда сюда театра. Не изменилось просто ни-че-го. Жизнь вокруг стала абсолютно другой, поменяла знаки – а в этом поселке все те же безлюдные улочки, дома, пыль – даже куры и собаки были, по-моему, те же. Даже на здании местного универмага по обе стороны от входа висели те же картины: слева мужчина в двубортном костюме с широченным галстуком, в драповом пальто и шляпе, в лаковых штиблетах; справа – вертлявая кокетка в манто с огромным воротником и манжетами из чернобурки, в шапочке-шлеме с бантом сбоку, в туфлях-лодочках. У обоих огромные глаза, оба изображены в натуральную величину, стоят полуобернувшись, позы крайне неестественные. Написаны эти шедевры были в начале 50-х годов, но по стилю напоминали скорее начало 20-х – этакий нэпман со своей дамочкой. В свои детские приезды я очень любила их рассматривать – они казались мне невероятно старомодными и милыми. И вот, поди ж ты, столько пропало, не сохранилось, разрушилось – а эта парочка устояла и по-прежнему зазывно улыбается, и не постарели оба ничуть, и одежды их выглядят теперь стильно, а выцветшие краски придают бывшим ярким нарядам элегантную пастельность.
Через год после моего приезда тетя Лида умерла. Больше я туда не приезжала. Для меня и сегодня та далекая жизнь сохранилась во всех подробностях – наверное, именно потому, что никогда больше я в Пахта-Арале не была. Как милосердно, что остаются в нашей памяти ушедшие люди, исчезнувшие улицы, стоят на своих местах снесенные дома, спиленные деревья… Нет их нигде, а вспомнишь – вот же, идет мой молодой красивый папа; в доме детства колышутся в окне тюлевые шторы, задевая хрустальную вазу с сиренью; няня варит в большом медном тазу абрикосовое варенье; бабуля стоит на заросшей вьющимися розами террасе и любуется закатом; тетя Лида причесывается перед большим зеркалом, не глядя на свое отражение и чему-то улыбаясь. Эй, вы слышите меня? Слышат, конечно – но помалкивают. Еще не время. Все еще впереди.