– Клод, Клод! – я попытался затормозить его, чтобы вставить слово. – Я как раз с этим вам и звоню. Я прекрасно помню ваш мейл и всё время об этом думаю. (Все уже знают, как я легко, скажем так, импровизирую.) И вот так удачно сложились обстоятельства, что я сейчас в Париже, через полчаса ко мне приезжает моя жена с сыном, и я подумал, что использовать пару свободных дней лучше, чем в Бельгии, мы не сможем нигде. Поэтому я вам и звоню!
– Подождите, ваш же сын еще не был в Генте! Нельзя умереть, не увидев алтарь братьев Ван Эйков! Но человек и растет совсем другим, если он его видел!
Я предоставил Клоду возможность выразить свое отношение к основным художественным сокровищам Бельгии: хотя я сам знаком с ними со всеми без исключения, мне пригодятся его аргументы. Потом – мы уже съезжали с автострады к аэропорту – попросил его зарезервировать нам двухкомнатный номер в центральном «Ибисе». Гостиница не самая роскошная, но его агентство снимало там круглогодично целый этаж по блочным ценам. Я пообещал Клоду непременно воспользоваться его дружескими и бескорыстными услугами в поездках в Гент, в Брюгге или в Антверпен – все эти города были в часе-двух езды от Брюсселя. В одной из поездок, уточнил я про себя: Клод знал всего слишком много, чтобы слушать его несколько дней подряд.
В который раз я сегодня проезжал по этому шоссе: во второй или в третий? Мимо нас снова отщелкивались придорожные щиты с указанием, какая авиакомпания где базируется. Я вдруг поймал себя на долгом глубоком выдохе облегчения. Это была, конечно же, физиологическая реакция. Но я знал, что конкретно это снятое напряжение было связано не с тем, что мне не нужно бросать Джессику с Бобби и скрываться в Москве. Это я уже осознал. На этот раз облегчение было связано со сном. Покушение на меня уже было, ливийцы теперь легли на дно, а Эсквайр уладит эту проблему окончательно. Ночные призраки окончательно растворились в свете дня. Моей семье ничего не грозило.
Водитель и вправду оказался поляком. В ответ на мои более чем щедрые чаевые за успешное выступление в парижском ралли у него вырвалось родное: «Дзенькуе бардзо!» Я вытащил ручку чемодана и покатил его внутрь аэровокзала. Монитор показывал, что самолет из Брюсселя сел уже минут двадцать назад, и я поспешил к выходу из таможенной зоны.
Джессика и Бобби энергично замахали мне из-за стеклянной стены – они ждали багаж. Это глупо, но у меня подступил ком к горлу – какая-то часть меня уже успела с ними распрощаться. Джессика в ореоле рыжих волос была такая красивая, Бобби со своим сине-желтым рюкзачком за плечами – такой живой! Красивым он не был – он как раз входил в возраст гадкого утенка. Но теперь у меня снова был шанс увидеть, как он станет взрослым.
Джессика подошла ближе и удивленно распахнула глаза: она редко видела меня таким.
– Что случилось? – беззвучно спросили ее губы.
Я отрицательно покачал головой и улыбнулся ей: «Всё в порядке».
Джессика заметила ранку у меня на лбу и, вопросительно глядя на меня, провела по тому же месту у себя на голове.
Я отмахнулся с улыбкой: ерунда!
Потом она уставилась на чемодан у моих ног.
– Мы уезжаем? – прочел я по ее губам.
Я шутливо подчеркнутым кивком головы подтвердил ее предположение. Выражение моего лица означало одновременно «я, глава семьи, так решил» и «это сюрприз».
Бобби уже давно постукивал по стеклу растопыренной ладошкой. Это наша с ним игра, когда он уезжает на поезде или автобусе. Я прижимаю к стеклу ладонь, он изнутри прилепляет к моей свою точно так же. Я быстро меняю положение, выкручивая запястье самым невероятным образом – он должен тут же повторить мое движение. И так много раз, пока нам не надоест или пока поезд не тронется. Бобби понимал, что уже вышел из этого возраста, но это оставалось нашим с ним ритуалом. Он называл это «вспомним детство».
До вывиха суставов мы не дошли – дрогнув, бесшумно пришла в движение лента транспортера. Джессика отошла от стекла, странно взглянув на меня. Она только что была такой откровенно радостной, а теперь снова стала задумчивой.
Ком у меня в горле постепенно рассасывался. Я достал бумажный платок, высморкался и промокнул лишнюю влагу с глаз. Я сидел на чемодане и смотрел, как за стеклом Джессика выхватывает с ленты свою сумку, а Бобби суетится, помогая ей. Потом прибыл еще портплед, Джессика поставила его на тележку, и они выехали в холл.
Бобби кинулся ко мне и, подпрыгнув, приземлился у меня на груди, обхватив ногами за талию. Я придержал его, свободной рукой обнял Джессику. Ее губы были мягкими, приветливыми и, как всегда, пахли малиной. Я не говорил этого еще про Джессику? У нее губы пахнут малиной, дыхание пахнет малиной. Нет, наверное, не говорил, а сейчас почувствовал опять. Но покрытый веснушками нос сморщен в болезненном ожидании плохих новостей, глаза смотрят тревожно. Я знал, что она ни о чем меня не спросит ни сейчас, при Бобби, ни потом, когда ночью мы останемся одни. Пройдут дни, может быть, недели, прежде чем в какой-то особый вечер, когда за неспешным ужином наши сущности придут в унисон, она так же странно посмотрит на меня. И на мой вопрос спросит: «Помнишь, ты был какой-то сам не свой, когда встречал нас с Бобби в Париже?» Она будет знать, что я, конечно же, помню. И я совру ей что-нибудь, на самом деле, кощунственное, вроде: «Там в аэропорту бегала одна девочка, очень похожая… Ну, ты понимаешь». Хотя, в сущности, всё это было недалеко от правды. Я чуть не потерял их с Бобби так же окончательно, как тогда потерял Риту с детьми.