С учетом указанных пробелов в пакте следует исходить из того, что Риббентроп в ходе этих переговоров потребовал от Сталина и устного обещания отказаться от заключения трехстороннего союза. В соответствии с директивами, полученными для предыдущих зондирующих переговоров, Риббентроп, несомненно, указал Сталину на то, что принятие Советским Союзом на себя любых других обязательств категорически исключается. На то, что Риббентропу удалось получить согласие Сталина, указывает среди прочего тот факт, что в Статье IV пакта о ненападении отсутствует обычная в договорах такого рода (например, Статья 4 в польско-советском пакте о ненападении от 1932 г.) оговорка о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных договоров, остаются в силе.
О том, как достигались эти устные договоренности, воспоминания Риббентропа дают лишь искаженную картину. Когда он, по его собственному рассказу, в ходе этих переговоров спросил Сталина относительно дальнейшего пребывания западных военных миссий, тот якобы «ответил, что с ними вежливо распрощаются»[1236]. В действительности Риббентроп, по всей вероятности, принял на себя роль, которую он при ознакомлении с телеграммой Брауна фон Штумма в германском посольстве приписал послу: он в ходе переговоров настаивал перед Сталиным на удалении западных военных миссий. В ответ Сталин, вероятно, не без колебаний дал свое принципиальное согласие. Ибо Риббентроп будто бы вынес впечатление, что Сталин не собирался выполнять свое обещание[1237].
Наряду с этим Риббентроп — опять-таки согласно его собственному изложению событий — обратился к Сталину с вопросом о том, «как согласуется наш пакт с русско-французским договором от 1936 (в действительности 1935-го. — Я.Ф.) года». Сталин якобы ответил, что над всем превалируют русские интересы[1238]. И здесь тоже уместно предположить, что неотъемлемой составной частью немецких предложений и пожеланий было намерение добиться, чтобы СССР счел договор о ненападении с Францией утратившим силу. Тем самым для Германии был бы открыт путь не только в Польшу, но и во Францию.
Далее — опять-таки по желанию германской стороны — в Статье VI срок действия пакта был определен на 10 лет (с автоматическим продлением на следующие пять лет, если за год до истечения срока действия договор не будет денонсирован одной из сторон), а не, как предусматривал советский проект, на пять лет. Наконец, Статья VII договора предписывала вступление его в силу «немедленно после его подписания», в то время как советский проект предусматривал вступление его в силу лишь после ратификации. Что же касается сроков ратификации, то и проект и сам договор предписывали сделать это «в возможно короткий срок». Тем самым советская сторона уступила давлению цейтнота, испытывавшегося Германией в сфере военного планирования.
От содержавшегося в советском проекте постскриптума («Настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола... Протокол составляет органическую часть пакта») в самом договоре стороны бескомпенсационно отказались. В этом вопросе еще раз нашел свое отражение весь масштаб различий в исходных позициях обоих союзников: Советское правительство при составлении проекта исходило из опыта своих переговоров по заключению пактов с западными державами, надеясь таким образом обратить внимание Гитлера на неизвестный протокол и тем самым способствовать росту его неуверенности и устрашения. Не подлежавший опубликованию протокол, на который в договоре должен был указывать постскриптум, содержал перечень как стран, защиту которых от агрессии совместно гарантировали державы — участницы пакта, так и мероприятий, которые они намеревались сообща предпринимать. Напротив, для Гитлера прецедентом был антикоминтерновский пакт, то есть агрессивный союз, а потому он, вполне понятно, не был склонен привлекать внимание мира к существованию дополнительного протокола — сердцевины пакта, в которой поименно названы жертвы этого «военного союза» и описаны методы и способы их порабощения.
1237
Как позднее писал Риббентроп, у него создалось впечатление, «что контакты между западными военными делегациями и Москвой полностью не прекратились и после отъезда английской и французской миссий» (London, S. 184).