При этом на первом месте в ряду предопределивших такое решение Сталина соображений стоял, по оценке германского посольства[1256], учет возможной реакции мировой общественности. На втором месте было, надо полагать, стремление исключить всякую случайность конфликта с западными державами и сверх того получить возможность выдвижения убедительных оснований для вторжения в Польшу[1257]. На третьем и, конечно, не последнем месте фигурировала недостаточная готовность Красной Армии, в значительной своей части скованной на востоке, к быстрому развертыванию военных действий на западе. Это доказывает, с одной стороны, что для Сталина угроза понести — из-за взаимно не отрегулированного, противоречащего договоренностям продвижения германских войск в Польше — определенный урон в размерах признанных за ним польских территорий не шла ни в какое сравнение с риском, связанным с тем, что западные державы после объявления ими войны Германии (3 сентября 1939 г.) все-таки перешли бы — вопреки ожиданиям — к стратегии эффективной поддержки Польши на ее территории и сочли бы неприемлемым советское военное присутствие в этой стране. Он приказал своей армии вступить в Польшу только после того, как подобный риск был устранен.
С другой стороны, это подтверждает, что Советское правительство и военное руководство, несмотря на соответствующие заверения немецкой стороны, все-таки, очевидно, не рассчитывали на столь быстрый и сенсационный успех германского вермахта. Они чувствовали себя, как сказал Молотов в беседе с Шуленбургом, «полностью ошеломленными»[1258]. Как можно заключить на основании заявлений Молотова, Красная Армия не имела в отношении Польши не только никаких планов, основанных на наступательной стратегии, но и — даже к этому моменту — никаких эффективных планов в рамках оборонительной стратегии, которые позволили бы ей вступить на польскую территорию ранее, чем на 17-й день. Лишь после многочисленных немецких демаршей Сталин в ночь с 16 на 17 сентября смог заявить представителям Германии о готовности Красной Армии к вступлению в Восточную Польшу. Попутно Красная Армия, вопреки зафиксированной в статье 1 секретного дополнительного протокола договоренности, временно заняла литовскую столицу Вильно и прилегающий район — Виленский коридор, которые, однако, в дальнейшем на основании договора о границе и дружбе от 28 сентября (снова) были уступлены Германии.
В договоре о границе и дружбе советской стороне по ее настоянию было обещано выпрямление линии фронта, которое показывало, что Советское правительство ставило гарантированные к этому времени стратегические оборонительные позиции выше территориальных приобретений и экспансии на запад: обменом значительных территорий из состава своей польской «сферы интересов» — части Варшавского и всего Люблинского воеводств — на Литву оно доказало, что Прибалтика (страны первого стратегического порядка) играет в его концепции безопасности несравненно большую роль, чем Польша (которая принадлежала к странам второго стратегического порядка). Тем самым в Польше Красная Армия фактически отошла на линию Керзона. Одновременно таким своим подходом Советское правительство формально подтвердило приоритет национального принципа над территориальным, в основном ограничившись присоединением к СССР славянских «братских народов» — украинцев и белорусов, проживавших на польской территории «чужаками»[1259]. Под эвфемистической формулировкой, констатировавшей факт «распада прежнего польского государства», в так называемом договоре о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г. было без обиняков декларировано то территориально-политическое преобразование, которое предусматривалось статьей 2 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г.[1260]
Когда в ходе переговоров 23-24 августа 1939 г. Финляндия, значительная часть Прибалтики и Восточной Польши были признаны принадлежащими к советской «сфере интересов», то это, надо полагать, оказало глубокое психологическое воздействие на Сталина и его наркома иностранных дел. Только этим можно объяснить тот факт, что о советских притязаниях в Юго-Восточной Европе Сталин и Молотов заявляли без особой энергии и настойчивости. В отличие от упоминавшихся выше территорий Бессарабия не была однозначно причислена к советской сфере интересов. Вместо этого в статье 3 секретного дополнительного протокола было заявлено: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях». Риббентроп в рамках как общих директив, которые были даны Гитлером для переговоров по проблемам Юго-Восточной Европы, так и особого указания, полученного им вечером 22 августа 1939 г., был уполномочен заявить о незаинтересованности германской стороны во всей «Юго-Восточной Европе» — какой бы смысл ни вкладывался в это понятие — и сверх того на пространстве вплоть до Константинополя и Проливов. Сталин эту последнюю возможность не признал реальной и не принял к сведению. Как писал впоследствии Риббентроп, «последнее» во время переговоров «не затрагивалось»[1261]. Согласно его свидетельству, лишь когда при разграничении сфер интересов двух держав в Восточной Европе был упомянут юго-восток Европы, «советская сторона подчеркнула свою заинтересованность в Бессарабии». Риббентроп, по его словам, сделал в связи с этим устное заявление «о незаинтересованности в бессарабском вопросе». Вместе с тем полученные Риббентропом директивы предусматривали, что Германия должна заявить о своей экономической заинтересованности в Румынии: наряду с румынской сельскохозяйственной продукцией Гитлера привлекала прежде всего тамошняя нефть, в которой он нуждался не в последнюю очередь для завоевания Кавказа — этапа на пути продвижения германского вермахта к Индии. В соответствии с этим и Риббентроп «со всей определенностью указал на экономическую заинтересованность Германии в этих юго-восточно-европейских областях».
1257
Черчилль в своей речи по радио 1 октября 1939 г. приветствовал продвижение советских войск (к линии Керзона) как разумное ограждение СССР от нацистской угрозы
1258
10 сентября 1939 г. Молотов ответил на настояния германского посла заявлением о том, «что Советское правительство полностью ошеломлено неожиданно быстрыми немецкими военными успехами. Красная Армия, согласно нашему первому сообщению, рассчитывала на несколько недель, которые были ужаты до нескольких дней. Поэтому советские военные оказались в трудном положении...» (Шуленбург — в министерство иностранных дел. — Цит. по: ADAP, D, VIII, Nr. 46, S. 35).
1259
В обоснование своего отказа от районов Польши, отнесенных в секретном дополнительном протоколе к сфере интересов СССР, в обмен на Литву Сталин на переговорах 28 сентября 1939 г. заявил Риббентропу, «что разделение территории с чисто польским населением представляется ему сомнительным шагом. История, по его словам, показала, что польское население постоянно стремится к объединению. Поэтому расчленение польского населения легко приведет к возникновению очагов волнений...» Тем самым, как заметил Риббентроп, «Россия... освобождена от польской проблемы» (Риббентроп через статс-секретаря — Гитлеру, Москва, 28 сентября 1939 г. — Цит. по: ADAP. D, VIII, Nr. 152, S. 124f.).
1260
Наряду с окончательным определением «границы между двусторонними имперскими интересами» (статьи I и II) и непризнанием прав «третьих держав» (статья II) договор в статье III передал «необходимое государственное переустройство» на этих территориях в руки соответствующего правительства. См.: ADAP, D, VIII, Nr. 157, S. 127f. Тем самым Германия определенно сделала первый шаг на пути «большевизации» Восточной Европы.
1261
См. запись Риббентропа от 24 июня 1940 г., в которой он реконструировал директиву Гитлера от 22 августа 1939 г. в отношении Юго-Восточной Европы (ADAP, D, X, Nr. 10, S. 10).