Таким образом, в то время как Сталин ожидал от Риббентропа недвусмысленного признания предела любой возможной военной экспансии в восточном направлении и предоставления благоприятных позиций вдоль внешней периферии советского пояса безопасности, ему предлагались сферы политических интересов. То, что понятие «сферы интересов» в ходе переговоров не уточнялось, а, напротив, в известной мере истолковывалось германской стороной как само собой разумеющееся, естественное пожелание двух пострадавших от Версаля держав, вытекает из последующих дипломатических переговоров: первое имплицитное разъяснение этого понятия содержалось в призыве, с которым Риббентроп 3 сентября 1939 г. обратился к Молотову и в котором он попросил разъяснить, «не считает ли Советский Союз необходимым, чтобы русские вооруженные силы в данное время выступили против польской армии в пределах русской сферы интересов и со своей стороны овладели этой территорией». Затем следует примечательная фраза: «По нашим представлениям, это не только было бы облегчением для нас (!), но и соответствовало бы духу московских соглашений и советским интересам». При этом Шуленбургу была дана инструкция «выяснить, можем ли мы обсуждать это дело с приехавшими сейчас сюда к нам офицерами и как вообще Советское правительство мыслит их здешний статус»[1265].
Этот язык оговорок и обусловливаний указывает на все еще существовавшую серьезную неуверенность в вопросе о возможном советском коллаборационизме. Таким образом, заранее заданной интерпретации смысла московских соглашений еще не существовало; она давалась немецкой стороной лишь практически — по мере военного продвижения Германии — ив очень значительной мере принималась советской стороной. Характерным для этого медленного осознания Москвой подразумеваемого германской стороной понятия «сфера интересов» и всех вытекающих из него политических и военных последствий явился ответ, который Молотов дал германскому послу, настаивавшему на объявлении Советским Союзом — в форме письменного заявления правительства СССР — о вступлении в войну (5 сентября 1939 г.). Никогда прежде Сталина и его ближайших советников не видели в состоянии такой подавленности и беспомощности, как в этот момент. «Мы, — гласил советский ответ, — признаем, что в надлежащий момент непременно должны будем начать конкретные действия. Однако мы считаем, что этот момент еще не наступил. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что излишней спешкой можно лишь повредить делу и содействовать сплочению противников (?)...»[1266]
2. В полной мере осознав, что германская сторона призывала, а обстоятельства прямо-таки вынуждали его занять выделенное ему стратегическое предполье, Сталин на втором этапе перешел к неуклонному и последовательному расширению и укреплению своих стратегических позиций внутри признанной за ним сферы интересов. Этому служили начатые 12 октября политические переговоры с Финляндией, которые закончились провалом, и заключение пактов о взаимопомощи с Эстонией (28 сентября), Латвией (5 октября) и Литвой (10 октября), содержавших обязательства названных стран относительно разрешения на размещение советских войск в стратегически важных районах, притязание на которые выдвигалось Советским Союзом уже в ходе военных переговоров с западными миссиями.
3. Лишь на третьем этапе, психологически уже полностью оказавшись в фарватере гитлеровской экспансии, с одной стороны, и находясь под воздействием успехов Гитлера во Франции, взоры которого были устремлены на Восток, с другой, Сталин изготовился для настоящей военной экспансии. Но только основательное исследование может сказать, что было сильнее: его подстегиваемое германскими успехами стремление идти в ногу с победоносным вермахтом или же (неудачные) планы создания стратегического предполья вдоль собственных границ. Если в пользу второго варианта можно привести веские аргументы, то первый остается в сфере умозрительных предположений.