Молотов в лакейском сверхусердии еще раз подхватил это утверждение Сталина в своем заключительном тосте, приписав своему «вождю» честь авторства идеи: поднимая бокал, он заметил, что «именно Сталин своим мартовским выступлением, которое правильно было понято в Германии, положил начало перелому в политических отношениях»[1277]. Сталин был польщен, и Молотов, выступая 31 августа в связи с обсуждением вопроса о ратификации пакта, еще раз намекнул на эту взаимосвязь.
Около двух часов утра оба министра иностранных дел в том же малопривлекательном рабочем кабинете в Кремле подписали датированные предыдущим днем документы. По желанию Риббентропа на церемонию подписания были допущены несколько немецких журналистов и — на правах протоколиста последующей беседы — исполняющий обязанности легационного советника посольства Андор Хенке, хорошо знавший Россию и русский язык. С бокалом русского шампанского в руке Риббентроп, испытывая «чувство упоения от сознания удачного завершения авантюры»[1278], начал разговор в духе политического обзора событий, призванного содействовать прояснению намерений сторон. Сталин держал себя подчеркнуто приветливо, но его не покидали трезвость суждений и самообладание, и он — незаметно для предельно самоуверенного Риббентропа — проявил в немногочисленных своих высказываниях достаточно твердую уверенность.
Вопрос о смягчающем германском воздействии на Японию, который, по первоначальным советским представлениям, должен был быть частью протокола, судя по всему, в двух предшествующих раундах переговоров не затрагивался либо же был перенесен на этот неофициальный уровень переговоров. Причина была двоякая: с одной стороны, антикоминтерновский пакт был обесценен договором о ненападении и Советский Союз благодаря секретному дополнительному протоколу рассчитывал на безопасность по крайней мере своей западной границы. С другой стороны, начиная с 20 августа советское контрнаступление протекало успешно. Тем самым японская агрессия теряла свое значение, и Сталин в этом разговоре настойчиво давал понять, что его заинтересованность в германском посредничестве ослабла. Предложенные Риббентропом добрые услуги он назвал полезными, но стремился не допустить, чтобы возникло впечатление, будто соответствующая инициатива исходила от советской стороны. В отношении Японии Сталин применил классическую формулу советского образа действий: выразил пожелание об улучшении отношений, но подчеркнул, что его терпение имеет предел. Выразил он это так: «Если Япония хочет войны, она может ее получить. Советский Союз не боится ее и готов к конфронтации. Если же Япония желает мира, то тем лучше!»[1279] Здесь Сталин — дабы произвести впечатление на Риббентропа — со своего рода «садистским удовлетворением» добавил, что его красноармейцы «переколошматили не меньше 20 тысяч японцев» и что это «единственный язык, который эти азиаты понимают»[1280]. Такая форма выражения представляла собой нечто новое. Она призвана была наглядно продемонстрировать прежде всего Германии — союзнице Японии — военную силу и обороноспособность Советского Союза. По этой причине со стороны Риббентропа не было недостатка и в стереотипных заверениях в том, что антикоминтерновский пакт направлен не против СССР, а исключительно против западных демократий.
Об Англии Сталин говорил «с открытой враждебностью и презрением» (Хильгер), а об английской военной миссии высказывался «пренебрежительно» (Хенке). Здесь еще раз косвенно подтвердилось то, как велики были надежды, которые он связывал с Англией, и насколько сильным оказалось его ожесточение, вызванное английской позицией. Риббентроп с радостью разделил это мнение Сталина, настойчиво подчеркивая военную слабость Англии. Он не забывал при этом подогревать советское недоверие в отношении Англии, перефразируя выступление Сталина на XVIII съезде партии, где говорилось, что Англия хочет «заставить других бороться» ради ее собственного притязания на мировое господство.
1277
Запись, сделанная советником посольства Хенке (ADAP, D, VII, Nr. 213, S. 189-191, hier S. 191).