— Ведь если в условиях тогдашней международной ситуации был отнюдь не небезосновательным страх Сталина перед внешним нападением, то и его озабоченность внутриполитической безопасностью Советского государства тоже была не необоснованной: в случае нападения на СССР наряду с существованием Советского Союза и сохранением советской власти как таковой на карту была бы поставлена и личная власть Сталина, а вдобавок под угрозой оказалось бы и существование многонационального российского государства в его сохранившихся после окончания первой мировой войны границах. Столкнувшись с этим, историк оказывается в двойственной положении. Если он в принципе признаёт за политиком право выбора средств, которые способны обеспечить это сохранение даже в самом сложном положении ценой минимальных жертв, то он обнаружит в шагах Сталина определенную логику. Если же он, напротив, убежден, что этот человек и группа его соратников не имели никакого права руководить страной, и что советское государство в этой форме не имело никакого права на существование, то он будет склоняться к тому, чтобы поставить под сомнение моральные мотивы и политическую ценность любого правительственного мероприятия, направленного на обеспечение существования этого государства. Многочисленные западные, а также — с недавних пор — русские, прибалтийские, польские и другие интерпретаторы образа действий Советского правительства в описываемой ситуации исходят — сознательно или неосознанно — из этой позиции: они критикуют действия Советского правительства летом 1939 г., в действительности ориентируясь при этом не в последнюю очередь на послевоенные реальности.
Западной историографии, придерживающейся подобного подхода, хотелось бы посоветовать максимально серьезно пересмотреть свои собственные предпосылки: если у ж она не в состоянии солидаризироваться с насущно необходимым «генетическим» объяснением определенных — в немалой степени исходивших с немецкой земли—процессов и событий, то, по крайней мере, должно было бы заставить ее задуматься то увеличение мощи и престижа, которого СССР добился в результате ошибочных расчетов правителей германского деспотического государства. Если воля относительно слабой России 1939 г. к выживанию не находит никакого резонанса, то успех сильной России 1945 г. должен был бы побудить к размышлению, а не — как это имело место—к запугиванию угрозой! Такой подход более понятен, когда его придерживаются восточноевропейские историки—например, историки, представляющие прибалтийские народы, — в свете реальностей военной и послевоенной истории этих народов. Однако и здесь недостает определенной внутренней ясности и полной готовности отдать себе отчет в собственных побудительных мотивах, а иногда также открытости вовне и последней — конечно, политической—откровенности и прямоты.
Если в предыдущих рассуждениях в центр политических оценок тех процессов и событий, которые привели к заключению пакта Гитлера — Сталина, было поставлено германское посольство в Москве, то сделано это не без причины: его дальновидный политический прагматизм поднял его над тогда еще не просматривавшимся достаточно четко сочетанием конфронтаций, враждебных поляризаций и подозрений. В противоположность воззрениям национал-социалистского руководства да и открытым или завуалированным пожеланиям жаждавших ревизии сложившихся реальностей политиков других государств оно по ряду причин, в том числе — не в последнюю очередь — по причине глубокого уважения к народам Советского Союза, исходило из реальностей Советского государства, даже отмеченного печатью сталинского централизма. Поэтому оно находило мало промахов в образе действий Советского правительства вплоть до самого заключения пакта. Если и историография готова к этому, то она тоже найдет поведение Советского правительства в период от Мюнхена до заключения московского пакта — образ действий, измеренный по собственным предпосылкам этого правительства[1317], — до известной степени понятным и приемлемым.
1317
В ходе нынешней внутрисоветской дискуссии ряд историков (особенно В.И.Дашичев и М.И.Семиряга) подвергают беспощадной критике как раз внутренние предпосылки внешнеполитической изоляции Советского Союза в 1939 г.. Этот подход, проникнутый духом морального ригоризма, заслуживает высокого уважения со стороны западного историка, однако в нем наряду со стремлением искать причины в собственном доме явственно просматриваются также черты «обуржуазивания» сознания: намекается, что нельзя проходить мимо того факта, что рожденное революцией Советское государство даже независимо от извращений сталинизма уже в силу своих интернационалистских притязаний само по себе означало в глазах цивилизованного Запада