Пробуждались ли в нем наряду с этим — и если да, то когда — остатки экспансионистских устремлений на мировую революцию, от которой Советское правительство отказалось еще в 1925 г., а также склонность к сообщничеству и, возможно, определенное безрассудство в сочетании со скрытым желанием наказать поляков и — при случае — западные державы за их недомыслие и упрямство — это всегда будет оставаться предметом всего лишь романтических спекуляций. Образ действий и внешнеполитические мероприятия Сталина в той мере, в какой они нашли свое отражение в поддающихся проверке высказываниях и документах, не дают оснований делать позитивное заключение в этом направлении — во всех отмеченных случаях доминировал исключительно трезвый и сдержанный, хотя и малоподвижный ум и хладнокровный, сугубо оборонительно ориентированный прагматизм реального политика.
Поэтому и вторая позитивная директива, которую Молотов по поручению Сталина дал Астахову 11 августа в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б)[1319], предусматривала не столько принципиальное, сколько формальное согласие на предложения, высказанные Шнурре. Хотя Астахов на основании этой директивы 12 августа впервые и сообщил Шнурре о том, что его страна готова к поэтапному обсуждению некоторых неоднократно поднимавшихся германской стороной «конкретных тем», все же его немецкий собеседник и на этот раз вынес впечатление, которое он определил для себя как отрезвляющее проявление советской сдержанности в отношении принципиальных немецких предложений. По скептической оценке министерства пропаганды[1320]: «Дальше смелых намеков между Берлином и Москвой дело не доходило, несмотря на то что на трезвые суждения порой и наплывали желаемые картины». Лишь после того, как «кардинальный вопрос», обращенный 14 августа Советским правительством к правительствам Англии и Франции, остался без ответа, Молотов впервые прямо коснулся германских предложений (15 августа), но, что характерно, он в этот момент затронул недалеко идущие территориальные предложения Вайцзеккера, Шнурре и Риббентропа, а менее масштабные, конкретные планы Шуленбурга от июня 1939 г.! Оживление Берлинского договора с его подкрепляющей нейтралитет оговоркой о «миролюбивом образе действий» другой стороны, усиленное приложением, декларировавшим отказ немецкой стороны от применения силы в Прибалтике и отказ Японии от применения силы в Восточной Азии, а также надлежащий товарообмен были в тогдашних конкретных обстоятельствах шагами, максимально отвечающими советским представлениям о безопасности. В этом случае Советское правительство оживило бы три первых советских варианта действий, поскольку наряду с германо-советским пактом о нейтралитете вполне нашлось бы место и для оборонительного союза с западными державами, а потому не пришлось бы решительно переориентироваться на четвертый вариант, который остался бы фактически без применения.
Тем самым обращение Молотова к «плану Шуленбурга» ознаменовало высшую точку усилий советской дипломатии, направленных на обеспечение безопасности своего государства в тогдашних чрезвычайных условиях надвигавшейся войны. Глава советского дипломатического ведомства продемонстрировал этим, как потом оценивала ситуацию немецкая сторона, «поразительную умеренность» (Шуленбург) и не позволил увлечь себя на гибельный путь экспансии. Он действовал исключительно в долгосрочных интересах своего государства: заключение пакта при этих предпосылках и в конкретной ситуации принесло бы Сталину максимум желанной безопасности. Однако Гитлер не готов был гарантировать ему этот максимум. Ему нужен был сообщник, и, чтобы заполучить такового, он на протяжении всего оставшегося до нападения периода времени бомбардировал Сталина глобальными территориальными предложениями, напыщенными декларациями Риббентропа и — когда эти усилия не достигли своей цели — личным льстивым телеграфным обращением к «господину Сталину».