Приведенное свидетельство предельно ярко высвечивает смысл принятого решения: государственный интерес Сталина при заключении германо-советского пакта состоял в политике умиротворения, сам пакт являлся прежде всего инструментом советской политики умиротворения. Политики, диктовавшейся в первую очередь побуждением — задачей предотвращения войны, в которой народам социалистического Советского государства пришлось бы, как и в первой мировой войне, проливать кровь за чуждые интересы. Целью этой политики было также предотвращение международных осложнений с непредсказуемыми для существования Советского государства последствиями. Таков был характер политики умиротворения, заставившей военных помощников Сталина внутренне возмущаться, а широкие массы населения — краснеть от бессильного стыда и ярости. И этот акт умиротворения, в котором нашла отражение позиция, ориентированная на самозащиту ради сохранения жизни и личного самосохранения путем частичного и в общем и целом лишь внешнего подчинения, до сих пор не интегрирован в советское историческое сознание. Он по-прежнему наталкивается на эмоциональное неприятие, и особенно сегодня, когда сняты заслоны для свободного самоопределения и национального самосознания. Понятно, что советские историки, которые десятилетиями клеймили проводившуюся западными демократиями политику умиротворения как выражение их моральной слабости и социально-исторического декаданса, испытывают трудности с признанием того обстоятельства, что и Советское правительство пыталось избежать войны по возможности методами умиротворения. Да и на Западе прошло немало времени, прежде чем в отношении, скажем, британской политики умиротворения было проявлено — как это сделал Себастьян Хаффнер — определенное понимание.
Так, характерно, что и в нынешних дискуссиях по проблематике советского согласия на такой договор и связанных с этим ошибок и даже преступлений, — дискуссиях, которые в других отношениях увенчиваются столь далеко идущими и четкими оценками, — насколько известно, никогда специально не указывалось на то, что оно, советское согласие, было актом умиротворения par excellence. Гордость «молодой нации», вероятно, еще не допускает такого отказа от собственного всемогущества и такого обращения к самоотречению под давлением реальностей исторического процесса. Нужен богатый опыт старой культурной нации в переработке и усвоении уроков истории, чтобы, как пишет проф. Д.М.Проектор[1328], увидеть в детерминантах этой политики умиротворения универсальную человеческую трагедию.
При этом Сам пакт и примыкающий к нему секретный дополнительный протокол по-прежнему нуждаются в интерпретациях и оценках с точки зрения советских намерений. Крайняя неясность текстов и неопределенность применяемых понятий, особенно основополагающих понятий, содержащихся в секретном дополнительном протоколе, оставляют открытым множество возможностей истолкования. Это касается в первую очередь цели территориального разграничения путем определения демаркационной линии и объема понятия «сфера интересов» (не случайно в современной внутрисоветской дискуссии это понятие — как правило, под воздействием обратного перевода с английского — нередко передается как «сфера влияния»). Если уж в восприятии современных историков формулировка «в случае территориально-политического переустройства» означает не неизбежно войну, а эвентуально мирный раздел с помощью второй Мюнхенской конференции[1329], то с учетом особых обстоятельств, сопутствовавших переговорам и подписанию пакта, право на это можно a fortiori признать и за исторически менее образованным Сталиным, особенно приняв во внимание спорность предложенных ему текстуально сомнительных переводов проектов обсуждавшихся документов (слово «переустройство», синонимами которого являются «перестройка», «новое обустройство», «реорганизация», не содержит в своем значении никакого военного оттенка).
В результате в фокусе внимания неизменно оказывается вопрос проникновения в тайну мысли и воли Сталина. Изучение этого вопроса должно остаться прерогативой советских исследователей. Автор настоящего исследования уклонилась от решения этого — не поддающегося ответу на основании предметного анализа источников — вопроса, позволив себе рассматривать тогдашний образ действий Сталина в значительной мере с той «привилегированной» колокольни непосредственного свидетеля событий, с которой взирало на них германское посольство в Москве. Там отдавали себе отчет в безответственности проводившейся Гитлером политики диктата и насилия, а потому господствовало полное понимание в отношении советской политики умиротворения; более того, Шуленбург и его сотрудники немало сделали для того, чтобы ссылками на неизбежные в противном случае последствия укреплять Советское правительство в его курсе на умиротворение.