— Да мы уж и так голодаем!.. хорошо, что не холодно, топить пока не нужно в комнате, а на себя ты ничего не покупаешь, бедная моя, сердечная!.. Другую неделю перебиваюсь я кое-как, не хотела тебе сказывать, да ты сегодня сама услыхала по милости этого проклятого Маттео!
— Не кляни бедного Маттео — чем он виноват? Я давно знала, что ты опять без денег… но это с нами так часто случается, что уж нам пора привыкнуть! Жили же мы однако до сих пор, перебивались…
— До сих пор, а что дальше-то будет?..
— Бог милостив, и теперь проживем как-нибудь до лета, а летом, ты знаешь, поедем на мызу в Апеннины, к твоему племяннику, наймем у него комнату, будем пить молоко!..
— Летом — скоро сказано, а теперь еще февраль в начале!.. до мая без малого девяносто дней — девяносто раз успеем с голоду умереть!..
— И, полно Чекка, у нас, в Италии, с голоду еще никто не умирал! Бог и природа создали нас, южных баловней своих, такими, что мы, как птицы небесные, питаемся воздухом, солнцем да крохами, собираемыми кое-где и кое-как. Ведь зреют апельсины и виноград, везде на берегу морском собирают устрицы и раковины; не сегодня-завтра удастся заработать безделицу, и этой безделицы нам станет на несколько дней.
— И то уж для меня горе, что ты должна работать для своего дневного пропитания! Как поглядишь на этот дом, такой великолепный, что все проезжие ходят им любоваться, да как вспомнишь, что тут жили твои предки в богатстве и роскоши, что ты сама тут родилась в изобилии. Поневоле содрогнешься и заплачешь, прости Господи! Да к тому же ты так терпелива, так тверда!.. уж подлинно, сама Пречистая тебя подкрепляет! Другая истерзалась и измучилась бы давно на твоем месте, а у тебя ни на лице, ни в душе не прочтет чужое око горя! — Бедность — не горе, когда к ней привыкнешь; было бы сердце спокойно!.. Если б я знала, что теперь делает Лоренцо! Если б я была уверена, что эта несчастная поездка в Венецию не вовлечет его опять в беду, мне бы легко было переносить нашу крайность, но…
Пиэррина остановилась. Две крупные слезы навернулись на глаза ее и как жемчужины скатились по дивно-прекрасному лицу.
Чекка, глядя на нее, перекрестилась, заплакала и стала вытирать глаза углом передника. В это время, внизу, у крепко заколоченных парадных дверей дворца Форли, послышался стук, прерываемый голосами, громко требовавшими впуска. Пиэррина и Чекка стали прислушиваться.
— Чекка, кто-то стучится… зовут… посмотри, что там такое?
— Конечно опять путешественники приехали осмотреть палаццо… кому быть, кроме них?
— Уж не он ли, не Лоренцо ли там?.. Чекка, Чекка, беги скорее!
— Лоренцо! Ну, уж выдумала ты!.. Карнавал только начался, а ты ожидаешь, что Лоренцо бросит все веселости и вернется домой, где и в обыкновенное время ему не сидится от скуки. Нечего сказать, знаешь ты его, своего братца любезного!
— Ты права, это не брат!.. он не стал бы стучаться у парадного входа: он не мог забыть, что там все наглухо заколочено; он пошел бы прямо на темную лестницу. Да к тому же он точно не вернется теперь… это чужие. Ступай, Чекка, отвори им другой вход.
— Иду, иду!.. Дай Бог, чтоб это были англичане!
— Почему же англичане? давно ли у тебя такое к ним предпочтение?.. или тебе полюбились рыжие бороды и фаянсовые глаза?
— И, нет, дитятко мое, вовсе не потому: я терпеть не могу этих недокрашенных, недоконченных фигур; но англичане всегда платят лучше, чем questi cani Tedeschi[11], вертопрахи французы… Вот и теперь, коли подлинно путешественники, да англичане, так и не вернуться мне к тебе без франческоне или двух… А ведь ты права — с голоду нам сегодня не умереть.
— Иди, Чекка, после поболтаешь! Там уже перестали стучаться, чего доброго, подумают, что палаццо необитаемое, да так и уедут!.. А где ключи?.. Не забудь их, как намедни. Не всегда же мне бегать с ними за тобой!
Чекка сбиралась, оправлялась, схватила связку ключей и бежала вниз со всею прыткостью, ей свойственною и возможною.
В самом деле, внизу, с улицы у дверей дожидалось многочисленное общество туристов: оно желало осмотреть палаццо Форли, знаменитый не только во Флоренции, но и по всей Италии, как красотою своей архитектуры, так и редким собранием картин и древностей, накопленных в нем усилиями и золотом нескольких поколений знатного рода Форли. Пока туристы англичане, к неописанной радости старой Чекки, зевая, осматривали изящную наружность и гранитный фасад мраморного дворца, провожатые их, вместе лон-лакеи и чичерони, приставляемые в Италии заботливостью содержателей гостиниц к каждому путешественнику и проезжему, обещающему по виду не совсем пустой кошелек, провожатые не переставали стучаться попеременно в двери, в ставни, в окна, приправляя восклицания своего нетерпения всевозможными и невозможными эпитетами, на которые так щедры все южные народы Европы. Уже дамы, полагая, что дом вовсе необитаем, предлагали вычеркнуть его из программы достопримечательностей, долженствовавших быть осмотренными в то утро, и не теряя попусту времени отправиться далее. Но мужчины никак не соглашались и настаивали, ссылаясь на печатные путеводители, на необходимость осмотреть палаццо, известный, как один из древнейших и любопытнейших во Флоренции. Истый британец упрям и несговорчив во всем, особенно, когда дело идет о программе его утра во время поездки по материку, his tour abroad[12]. Решившись объездить и обозреть Европу, он все осматривает как труженик, как приговоренный, в поте лица своего и до утомления всех физических и нравственных сил. Не то, чтобы его очень занимало все, что он видит, не то, чтобы он любил искусства и понимал их, не то, чтобы он находил чрезвычайное удовольствие в ежедневном лазании по десяти или более стоступенным лестницам и в глазении по стенам и по потолкам каких-нибудь восьмидесяти зал, до совершенного искривления шеи и страшной боли в голове — нет! Никакой отчаянный наблюдатель, будь он десять раз англичанин, не доведет ревности и восторга до уверения, что ему приятен самый процесс осматривания галерей и музеев; но, если он прочитал в никогда не покидающем его Путеводителе, что такой-то дом, такая-то церковь, такой-то уголок в коридорах монастыря стоит посещения, или ради всего того, что там есть, или в воспоминание того, что там прежде было; если утром, выезжая для аристократической прогулки, он записал в своем памятном листке, что в положенном часу будет в таком-то месте, — никакая сила в мире не способна его удержать или изменить его маршрут. Ни гром, ни буря, ни дождь, ни молния не могут остановить английское семейство, посещающее достопримечательности. Подожгите музей, наводните улицу, англичанин все-таки пойдет смотреть, если это случится в предназначенные им день и минуту… Достоверный очевидец, попавший мимоходом в Женеву, после трехдневнего тамошнего междоусобия и кровопролития в октябре 46 года, застал там англичан, ощупывавших выбоины, оставленные ядрами в стенах домов, и снимавших мерку и рисунки с этих выбоин. При этом следует заметить, что англичане не осматривают чудес искусства или памятников прошедшего для услаждения ими взоров, для получения о них полного и верного понятия и для впечатления неизгладимого образца тех и других в их воображении, — нет! цель их гораздо проще, а наслаждение совершенно особого, им одним свойственного рода! Главное для них заключается в том, что они запишут в своих путевых заметках высоту здания, длину и ширину картины, или — какого пальца недостает на руке или ноге поврежденной веками статуи… Войдите в любой музей и посмотрите на англичанина, выполняющего в строгости обязанность туриста: он не устремляет жадного взора на предмет своего осмотра и внимания; он остановился перед ним и читает его описание в Путеводителе, отыскивая — сходны ли особенные приметы лиц, согласна ли действительность с печатной статьею… Отыскал, удостоверился, сличил, и более ему ничего не нужно, и он остается предоволен, отпуская свое вечное: Yes! yes! very nice indeed!.. Да! очень мило! очень мило! А он стоит перед изумительною группою Лаокоона или перед умирающим Гладиатором, или даже перед самим куполом св. Петра, этим чудом из чудес артистического мира!..