В эту минуту на пороге задней комнаты показался Монроа, окончивший чтение журналов.
Приятель увидел его, и, вставая, чтоб идти ему навстречу, успел наскоро проговорить его врагу: «Кстати, вот и сам Ашиль!.. извольте продолжать, посмотрим, что-то он скажет, когда услышит ваши толки о нем!»
Но обладатель громоздких украшений, фальшивых манишек и голубого галстука встал еще поспешнее и, ретируясь без оглядки из кофейной, пробормотал тоном, заметно пониженным двумя бемолями: «Momente, momento, signor forestiere, perche tanta iretta?.. Ci sara tempo!» (Постойте на минуту, зачем так торопиться… еще будет время!)
И с этими словами он исчез из кофейни…
Уходя, храбрый эччеленца кивнул и мигнул командору, вероятно, приглашая последовать за собою в виде прикрытия, но тот притворился, будто, в свою очередь, не видит и не понял всей этой мимики. Он остался на своем месте и взял какую-то газету, чтоб придать себе наружность занятого человека…
Молодые люди дружески пожимали друг другу руки.
— Любезный Монроа, — сказал тот, кого итальянский граф называл иностранцем, — вы как нельзя больше кстати появились сюда, — эта старая обезьяна, граф Валорми, скалит зубы на ваш счет и подшучивает над вашею новою любовью к какой-то маркезине; отсыпьте ему одну из ваших парижских острот, после которой он надолго прикусит свой коварный язык… Мне будет забавно видеть, как он струсит от одного вашего косого взгляда. Но где же он?
Говорящий обернулся к тому столу, у которого только что оставил эччеленцу, но место было пусто и самый след Валорми уже простыл.
— Пропал!.. Ей-Богу, пропал!.. вот молодец!.. за глаза мастер храбриться и острить, а покажись только, так и нет его, исчез, пропал, испарился, корпо ди Бакко, молодец!..
— Полно, милый друг! — отвечал Ашиль, улыбаясь. — Разве вас еще может удивлять маленькая гнусность такого человека. Разве вы не знаете Валорми и его худой славы в здешнем обществе?.. Сплетник, лгун, хвастун, вестовщик, а главное, корчит патриота, — ненавидит всех иностранцев и преследует их своим ядовитым языком, не находя удобным или безопасным, иначе с ними переведаться… Таких дикобразов можно насчитать по нескольку в каждом городе Италии; я к ним привык, и меня они больше не сердят, а забавляют!
— Но так как в каждой лжи и в каждом прибавлении непременно есть кое-какая истина, то и под выдумкой этого пугала должно подозревать прекрасную действительность: вы влюблены, вы счастливы, мой добрый Ашиль?.. поздравляю вас от души!
— В кого?.. про что вы говорите?
— Про какое-то чудо, невидимку, про известную или, лучше сказать, неизвестную маркезину, живущую в неприступном и таинственном палаццо… Боже мой!.. ведь это настоящий роман, по крайней мере, первая глава его! Но с вами я спокоен: Монроа не заставит долго ждать развязки! Счастливец!.. Что бы такому случаю когда-нибудь пасть на меня!
— Вы бредите, друг мой, или вам точно сочинил нелепую сказку этот померанцевый Валорми; я, право, никем не занят и ни за кем не волочусь!
— Нет!.. Ну, хорошо! — тем лучше для вас!.. или скорее тем хуже! Зачем даром тратить время?.. Но если вы не влюблены, не заняты, что же значат ваши ежедневные посещения палаццо Форли?
— Палаццо Форли?.. как, они уж и про это разведали?.. О, в палаццо Форли я хожу восхищаться чудными картинами и рыться в редких рукописях! я не скрываю, что палаццо Форли занимает меня чрезвычайно и составляет для меня одну из величайших приманок всей Флоренции.
Последние слова были произнесены очень громко.
— Это, может быть, правда, — кто в Италии не влюбляется в картины и не увлекается рукописями? Но одно другому не мешает, напротив, часто способствует! Говорят, в палаццо Форли живая приманка не уступает другим, и маркезина Пиэррина…
— Тс, любезный друг мой, молчите! Вы не знаете о ком говорите… Эта девушка достойна всего вашего и моего уважения! Ни слова более о ней, прошу вас!
— Браво, таинственность, скромность!.. О! для меня больше нет сомнений, это дело серьезное!
— Ах, друг мой, вы меня не хотите понять, оставим этот разговор!
— Нет, это уже слишком!.. вы превосходите все, что можно ожидать от человека глубоко тронутого, вы отвергаете даже участие лучших друзей своих. Где же откровенность и искренность, будто бы сродные вашей нации? Французы обыкновенно не так эти дела понимают! для них женщины…
— Для них женщины делятся на два разряда, на тех, о которых позволено говорить громко всем и каждому, потому что они сами навлекли на себя эту печальную известность, и на таких, о которых француз и думать не посмеет без благоговения. В этом разряде наши матери, наши сестры, наши жены; к нему причисляем мы всех женщин, которые не дали нам права забывать достодолжное к ним почтение… Синьорина Форли для вас, как для всякого благовоспитанного человека, должна быть включена в число этих предметов всеобщего молчания, не только по сану своему и по имени ее предков, но еще и потому, что я вас о том прошу, Бонако!