Он видел, что она колеблется, — что возможность согласовать любовь свою с принятым долгом потрясает ее намерения — он схватил ее руку и привлек к себе, упрашивал молча взорами и поцелуями…
— Ашиль, говорите с аббатом! — прошептала Пиэррина, сквозь слезы, — и голова ее склонилась на плечо Монроа; она изнемогала под волнением столь разных и сильных ощущений…
Обрадованный, успокоенный, Монроа стал на колени перед Пиэрриной и надел ей на руку кольцо, снятое с своей.
— Пиэррина, ты моя теперь, — и клянусь! никогда в том не раскаешься!..
Оба замолчали, отдыхая от долгой, мучительной борьбы. Перед маркезиной открывалась, как в волшебном сне, целая будущность любви и счастья, совершенно незнакомых дотоле ее строгому воображению… Она предавалась, наконец, вполне сладостным чувствам, которые до тех пор так упорно в себе заглушала… Любовь ее, как пожар, раздуваемый бурею, возросла и окрепла более в этот час сопротивления, чем в целые два месяца уединенных мечтаний и размышлений. Она признавалась самой себе, сколь дорог ей Ашиль и какое благополучие обещает ей любовь его.
Будущность принадлежала им!.. Эта уверенность озаряла настоящую минуту. Они сидели, соединив свои руки и сливая взоры и сердца в безмолвном, но упоительном созерцанье… Вдруг шаги и голоса раздались в парадных комнатах, к которым примыкала терраса, — и маркезина, так невовремя перепуганная и встревоженная, поспешила посмотреть, кто бы там мог быть в необыкновенную для посетителей пору.
Было около трех часов — самое время послеполуденной сиэсты и даже обеда во многих домах; для туристов слишком поздно, да они и не приезжали в то утро; немногие домашние были заняты по должностям, а маркиза не было дома, по его обыкновению, и уходя, он не велел ждать себя к обеду. Кому же было ходить по галерее и разговаривать в несколько голосов?
Ашиль пошел за маркезиною, и оба удивились, найдя в первой гостиной маркиза в сопровождении двух странных спутников.
Первый был человеком лет около шестидесяти, среднего роста, в изношенном длиннополом платье неопределенного покроя, с суховатым, угловатым, плутоватым лицом, крошечными серыми глазами, беспрестанно мигающими, с утомляющею для взора беглостью движений, ужимок и гримас. Лицо его казалось обтянутым не человеческой кожей, а старым пожелтелым пергаментом, снятым с переплета запыленного фолианта. Лоск, распространенный по этому лицу без морщин, придавал ему сходство с древнею картиною, писанною на дереве масляными красками. Вообще если б господин в старомодном костюме не шевелился, то походил бы на портрет: так напоминал он любимые лица Рембрандта и его школы — скупых, алхимиков, антиквариев, астрологов, всех стариков, живущих особенною, тайною, фантастическою жизнью, имеющею свои условия, противоположные общечеловеческим.
Второй в длинном бархатном кафтане, с правильными и тонкими чертами, с выражением ума, пронырства и хитрости, по всему резко изобличал еврея; темно-рыжеватый цвет густых волос и бровей его не опровергал этого происхождения.
Ашиль и Пиэррина остановились в недоумении на пороге. Лоренцо, увидав Монроа, с распростертыми объятиями поспешил ему навстречу, — но присутствие сестры, казалось, его смутило.
— А, Пиэррина, ты еще внизу?.. Извини, что я тебя потревожил. Синьор, это сестра моя, синьора маркезина Форли! Вот, я должен показать… я привел сюда этих господ… они большие знатоки! желали посмотреть наши картины… Синьор вот из Венеции! — прибавил маркиз, указывая на гостя с пергаментовым лицом.
Монроа подошел ближе, старик обернулся и поклонился ему.
— А, синьор Сан-Квирико?.. Come sta?..[57] давно ли вы здесь?
— Вы знакомы? — спросил маркиз с замешательством. — Каким образом?
— Помилуйте, маркиз, разве можно побывать в Венеции и не познакомиться с одною из ее главных достопримечательностей, — с этим дивным собранием редкостей, картин и старых сокровищ, которое синьор Сан-Квирико так великолепно и художественно поместил в чудесном доме Собратства Сан-Теодоро?
— Ха, ха, ха!.. Много чести, много чести!.. Ваша милость слишком снисходительны! — возразил венецианец, нюхая табак из длинненькой бумажной табакерки и посмеиваясь странным смехом, более похожим на нервическую привычку, чем на выражение веселости или улыбки.
Маркиз перекачивался с ноги на ногу и казался озабоченным.
— Пиэррина, — сказал он, запинаясь, сестре, — уж ты нас извини, — а мы торопимся… Надо все осмотреть! Мы пойдем дальше… Любезный Монроа, я с вами запросто, — вы не взыщете, надеюсь?