— Ты в порядке? — спрашивает она. Смотрит на меня, и между ее бровями пролегает легкая складка.
Я хочу потянуться к ней, почувствовать утешение от ее чужих прикосновений. Но ничего не делаю. Просто наблюдаю.
— Как у Пикассо, — продолжает она, кивая на изуродованное лицо Фрэнсиса. Ее рука тянется в его сторону с птичьей грацией. — Глаза здесь, нос там. Очень вычурно, Палач. Как в эпоху кубизма. Круто.
Я по-прежнему не отвечаю. Не знаю, что сказать. Может быть, это из-за усиливающейся физической боли. Или, может быть, из-за убывающего адреналина. Но думаю, что это просто Слоан. Отголосок ее потери и облегчение от ее присутствия.
Она одаривает меня слабой, кривой улыбкой и опускается до моего уровня, ее глаза впиваются в мои. Ее улыбка длится недолго. Тихим голосом, почти шепотом, она говорит:
— Язык проглотил, красавчик? Не думала, что доживу до этого дня.
Дыхание срывается с моих губ, капля пота падает с моих волос и скатывается по щеке, как слеза.
— Ты в порядке?
Слоан фыркает от смеха, и у нее появляется ямочка рядом с губой.
— Да, конечно. Почему не должна? — ее слова повисают в воздухе без ответа, когда мой взгляд опускается на тело. Удивление вспыхивает в груди, когда ее изящные пальцы касаются тыльной стороны моей ладони, ее прикосновение легкое, как перышко, когда она проводит по полоске крови, которая стекает из пореза на моем суставе. — Это я должна спрашивать тебя об этом.
— Я в порядке, — говорю я, качая головой. Мы оба знаем, что это ложь, точно так же, как и ее слова. Она хотела уйти. Я не сомневаюсь.
Но не ушла. Она все еще здесь. Может быть, ненадолго, но, по крайней мере, пока что.
— Нужно привести себя в порядок, — говорит Слоан, убирая свою руку с моей и вставая. Ее взгляд пробегает по телу рядом с нами, потом останавливается на разбитой машине. — Хорошо, что у меня еще есть несколько выходных. Вероятно, нам это понадобится.
Слоан протягивает руку, и я смотрю на линии, пересекающие ее ладонь. Жизнь и смерть. Любовь, потеря и судьба.
— Мы? — спрашиваю я.
— Да, мы, — говорит она. В ее улыбке есть какая-то нежность. Ее рука придвигается ближе, пальцы широко растопырены. — Но сначала нам лучше начать с тебя.
Я вкладываю свою руку в ее и поднимаюсь с дороги.
Мы оставляем Фрэнсиса на подъездной дорожке и молча направляемся к его дому. Он живет один, но, тем не менее, мы осторожны. Мы разделяемся и проходим по периметру, снова встречаясь в гостиной, когда понимаем, что тут чисто.
— Здесь ты была сегодня вечером? — спрашиваю я, обводя взглядом комнату. Она оформлена почти так же, как и отель, с антиквариатом и выцветшими картинами, мебелью с потертой обивкой, но блестящими деревянными рамами, отполированными деталями. Слоан кивает, когда мой взгляд останавливается на ней. — На самом деле это не похоже на его стиль.
— Да, я то же самое подумала. Он немного рассказал о своей семье. Сказал, что они жили здесь на протяжении многих поколений. Словно он попался в ловушку призраками чьего-то прошлого, — говорит она, останавливаясь у каминной полки и наклоняясь к старому фонарю.
— Это самый идеальный дом для привидений.
Слоан поворачивается ко мне и одаривает быстрой, слабой улыбкой, прежде чем кивнуть в сторону коридора.
— Ладно. Давай приведем тебя в порядок.
Я следую за ней по пятам, как призрак. Мы останавливаемся в ванной, где она жестом предлагает мне присесть на край ванны, а сама достает из аптечки необходимые принадлежности. Распаковывает рулон марли, готовит бинты с заживляющим кремом. Когда все разложено, она смачивает стерильный тампон спиртом и опускается передо мной на колени, протирая рассеченную кожу на костяшках пальцев.
— У тебя останутся шрамы, — говорит она, прикладывая мазок к самой глубокой ране, оставляя неприятное жжение.
— Мне не в новинку.
Слоан отрывается от своей работы. Ее взгляд падает на мои губы, прежде чем вернуться к моей руке, ее прикосновение такое нежное, несмотря на внутреннюю жестокость, на которую, я уверен, она способна.
Я молча наблюдаю, как она берет с тумбочки первый бинт и накладывает его на разорванную плоть, прежде чем приготовить еще один марлевый тампон, начиная процесс сначала на следующем порезе.
— Мне его оставил отец, — говорю я. Слоан поднимает на меня взгляд с вопросом в глазах. — Шрам на губе. Тот, на который ты продолжаешь пялиться, потому что он чертовски сексуальный.
Слоан фыркает от смеха. Волосы закрывают большую часть ее лица, поскольку она не сводит глаз с моей руки, но я все еще вижу румянец в промежутках между ее черными прядями.
— Я же тебе уже говорила, чтобы ты не хвалил свое эго, — говорит она.
— Просто хотел убедиться, что ты до сих пор считаешь меня симпатичным.
Слоан опускает голову, но закатывает глаза. Я ухмыляюсь, когда она устремляет на меня злобный взгляд.
— Еще я говорила, что ты ужасен, и это звучит правдоподобнее.
— Ты так жестока, Черная птичка. Ты снова ранишь меня, — говорю я, прижимая свободную руку к сердцу. Я улыбаюсь, а она прячет свое лицо. Слоан накладывает следующую повязку на мои костяшки пальцев, и у меня не хватает духу сказать ей, что они отвалятся в душе, который я приму сегодня вечером, чтобы расслабиться. Я решаю украсть упаковку с оставшимися бинтами, когда мы будем уходить, пока она не видит.
— Он еще жив? Твой папа? — спрашивает она, отвлекая меня от мыслей, что еще здесь можно взять, возможно, какой-нибудь маленький сувенир о нашей первой игре.
— Нет, — я сглатываю. Секреты, которыми я никогда не делюсь, просятся наружу всякий раз, когда она рядом, и сейчас все по-другому. — Мы с Лакланом убили его. В ту же ночь, когда он оставил мне этот шрам. Разбил мне лицо куском тарелки.
Движение ее руки замедляется, пока Слоан наблюдает за мной.
— А твоя мама?
— Умерла, рожая Фионна.
Плечи Слоан поднимаются и опускаются с глубоким, тяжелым вздохом. Ее нижняя губа поджимается, когда она смотрит мне в глаза.
— Мне жаль.
— Не стоит. Я бы не оказался здесь, если бы все было по-другому, — говорю я, заправляю прядь ее волос ей за ухо, чтобы поглядеть на ее веснушки. — Я не жалею о том, где сейчас нахожусь.