Ее долгий, ровный выдох — единственный звук между нами. Голос Слоан печален и тих, когда она спрашивает:
— Что ты делаешь?
— То, что должен. Я буду готовить с тобой, — говорю я. — Давай сделаем это вместе. Включи громкую связь и начинай натирать пармезан.
Очередная пауза натягивает нить между нами, кажется, что она вот-вот оборвется.
Мой голос тих, веселье улетучилось, когда я говорю:
— Я бы хотел, чтобы ты осталась, Черная птичка. Я бы отвел тебя на кухню. Мы могли бы приготовить что-нибудь вместе.
— Ты был занят. Я была… лишней.
— Я бы нашел для тебя время. Ты… — я сглатываю, пока не начал болтать больше, чем нужно. — Ты моя подруга. Может, когда-нибудь станешь лучшей подругой.
Тишина тянется так долго, что я отнимаю телефон от уха, проверить, не прервался ли вызов. Когда в трубке раздается голос Слоан, он чуть громче шепота, но все равно звучит громче крика.
— Ты едва меня знаешь, — говорит она.
— Думаешь? Потому что, держу пари, я знаю твои самые темные стороны лучше, чем кто-либо другой. Точно так же, как ты знаешь мои. И, несмотря на это, ты все еще хочешь общаться со мной. По крайней мере, иногда, — я улыбаюсь, когда тихий смешок Слоан разносится по линии. — Это значит, что мы друзья, нравится тебе это или нет.
Наступает долгая пауза, а затем раздается звук открывающегося ящика, шуршание столовых приборов.
— Надо натереть на терке весь кусок? Он размером с маленького ребенка.
Я знаю, что, наверное, выгляжу нелепо, ухмыляясь, как гребаный псих, рядом с деревом, но мне насрать.
— Насколько сильно ты любишь сыр?
— Очень сильно.
— Тогда три весь.
— Серьезно?
— Ты же сказала, что любишь сыр. Принимайся за работу, Черная птичка.
Неуверенное «оке-е-ей» раздается в трубке, хотя я уверен, что она разговаривает сама с собой. Ритмичный стук твердого пармезана по металлическим зубьям терки мягко вторгается в мои мысли, когда я пытаюсь представить, как все могло бы выглядеть: Слоан, стоящая у стойки, с черными волосами, собранными в неряшливый пучок, и в какой-нибудь крутой старой футболке, подол которой завязан на талии. Хотел бы я быть там с ней, подойти к ней сзади, прислонить к стойке, прижать член к ее круглой заднице, которую я просто жажду укусить, а потом…
— Что делать после того, как я натру на терке сыр размером с детскую голову? — спрашивает Слоан, пока на заднем плане продолжает натирать. На секунду мне кажется, что я, возможно, застонал вслух.
Я прочищаю горло, забыв об ингредиентах, которые положил для нее в пакет.
— Э-э-э, вымой спаржу и обрежь концы.
— Хорошо.
Она продолжает натирать сыр в ритмичном темпе. Я провожу рукой по волосам и решаю взять себя в руки.
— Итак, ты сказала, что была в Бостоне по работе. Встреча?
— М-м-м… да.
— Что за встреча?
— Со следователем.
— Звучит… устрашающе.
Слоан фыркает от смеха.
— И да, и нет. Не такие следователи, как полицейские. Скорее, врачи-исследователи, которые проводят испытания в своих клиниках. На встрече мы обучаем их и персонал проведению исследований. Страшно только когда приходится выступать с докладами. Находиться на сцене перед толпой врачей просто настоящая жуть. В аудитории может быть пятьдесят человек, а может и триста. Я много раз выступала, но иногда нервничаю, когда на меня цепляют микрофон.
— Маленький, который на ухо крепится? Чувствуешь себя Мадонной, Бритни Спирс?
Слоан хихикает.
— Иногда.
Вот тебе и решение взять себя в руки.
Мысль о Слоан в чертовски облегающей юбке-карандаше и с микрофоном, как у Мадонны, стоящей на сцене и командующей группой врачей своим скрипучим голосом лаунж-певицы, — я даже и не думал, что подобная фантазия настолько сексуальна.
Да я законченный идиот.
— Круто, круто… — говорю я, меняя позу, поскольку мой член практически умоляет подойти к двери и трахнуть ее на кухонном столе. — Можно мне прийти посмотреть?
Слоан смеется.
— Нет…?
— Пожалуйста?
— Нет, шизик. Нельзя.
— Почему? Это звучит одновременно сексуально и познавательно.
Ее хрипловатый смех согревает мою грудь.
— Во-первых, потому что все это конфиденциально. А во-вторых, ты будешь отвлекать меня.
Мое сердце вспыхивает фейерверком.
— Своим симпатичным личиком?
— Пфф. Нет, — это «нет» точно означает «да». Я практически вижу, как вспыхивает ее румянец на той стороне звонка. Жаль, что я не могу связаться с ней по видео-связи, но Слоан узнает, что я стою на другой стороне улицы, как влюбленный дурак, слишком нервничаю, чтобы отпугнуть ее, подойдя к двери, но слишком отчаянно хочу быть рядом с ней. — Сыр с детскую голову готов. Сейчас займусь спаржей, — говорит она мягким голосом.
— Когда закончишь, вскипяти немного подсоленной воды.
— Хорошо.
На заднем плане, сквозь отсутствие голоса Слоан, доносится звук ножа о спаржу. Я закрываю глаза и прислоняюсь головой к дереву, пытаясь представить Слоан с ее рукой, умело обхватывающей рукоятку ножа. Не знаю, почему это так чертовски сексуально. Точно так же, как мысль о ней на сцене с маленьким микрофоном. То же самое, что образ Слоан в моем ресторане, склонившейся над рисунком.
— Почему ты там работаешь? — резко спрашиваю я.
— В «Виамаксе»?
— Да. Почему бы не зарабатывать искусством на жизнь?
Наступает пауза, прежде чем она фыркает. Сто процентов, у нее румянец на шее и на груди.
— Я не заработаю денег, продавая зарисовки птиц, Роуэн.
Я удивлен, что она продолжает эту тему, потому что в ресторане казалось, что она была готова из пулемета всех расстрелять, лишь бы никто не увидел ее листочек. Но как бы сильно она ни хотела, все равно не забрала его.
— Но все возможно. Ты могла бы заниматься другим искусством, если хочешь.
— Я не хочу, — ее твердые слова звенят между нами, как будто она ждет, когда они осядут у меня в голове. — Мне нравится то, что я делаю. Да, я в детстве об этом не мечтала. Ну, не у всех детские мечты сбываются, да? Как будто все стали дрессировщиками дельфинов или что-то подобное, — она хихикает и снова замолкает, но на этот раз я не давлю на нее, молча предлагаю ей продолжить. — Иногда творчество пробуждает плохие воспоминания. Раньше я любила рисовать. Я рисовала часами. Начинала экспериментировать со скульптурой. Но все… изменилось. Остались только эскизы. А остальное сгорело дотла. Это единственное, чем я до сих пор наслаждаюсь. Ну, и еще своими паутинами, которые я считаю тем еще произведением искусства.