— К счастью, наш великодушный Батист спит, — заметил Пиппо, — а не то бы мы сейчас услышали его возражения. Но, синьоры, я полагаю, вы удовлетворены проникновением в характер сего рачительного торговца из Берна, которому, сказать по правде, нечего было от нас скрывать, и я обращу свой пристальный взор к душе набожного пилигрима, почтенного Конрада, чье рвение столь велико, что способно облегчить грехи всех плывущих на барке пассажиров. Ты молишься и каешься, чтобы искупить вину многих грешников, но забываешь о своей собственной.
— Я направляюсь в Лоретоnote 53 с молитвенными приношениями от нескольких христиан, которым повседневные обязанности не позволяют предпринять путешествие лично, — сказал пилигрим, никогда не отрицавший, что промышляет паломничеством, и почти не скрывавший своего лицемерия. — Я знаю, что беден и жалок, но в иные дни мне случалось видеть чудеса!
— Если бы кто-то доверил тебе ценные приношения, я признал бы, что чудо явлено на тебе самом! Но, предсказываю, ты будешь доставлять к святым местам одни только молитвы.
— Я не притязаю на большее. Богатые и могущественные люди, снаряжающие корабли с золотом и драгоценными покровами в дар Богоматери, имеют собственных надежных послов; я же только молюсь и заменяю собой кающегося. Но скорби, которые терпит моя плоть, будут записаны на счет моих нанимателей и послужат им во искупление. Я всего лишь их посредник, как назвал меня недавно вон тот моряк.
Пиппо обернулся внезапно, в сторону, указанную ему Конрадом, и увидел того, кто именовал себя Маледетто. Он был единственный из всех, кто не присоединился к восторженной толпе, обступившей жонглера. Благодаря своей сдержанности либо отсутствию любопытства он оказался безраздельным обладателем небольшой площадки, образованной из наваленных ящиков, и стоял теперь на возвышении, чуть поодаль от прочих пассажиров, держась спокойно и с достоинством, которое обычно выказывает знающий свое дело моряк, находясь на плывущем корабле.
— Не хочешь ли узнать, какие опасности тебя ожидают, дружище мореплаватель? — воскликнул лукавый шарлатан. — Усладить свою невозмутимость, читая журнал, куда внесены будущие шторма и крушения? Наслушавшись о морских чудищах и коралловых островах, у подножия которых, глубоко на дне океана, беспробудным сном спят утонувшие моряки, ты долгие месяцы будешь видеть кошмары, и до конца дней твоих тебе будут сниться подводные скалы и отбеленные морской водой косточки. Стоит тебе только пожелать, и все приключения следующего плавания предстанут пред тобой, как на карте.
— Я охотно поверю в твое искусство, если ты мне расскажешь о моем прошлом плавании.
— Разумная просьба, и я охотно удовлетворю ее; мне по душе смелые искатели приключений, без раздумий доверяющиеся бездонным зыбям, — заявил бесстыдный шут. — Первые уроки черной магии я получил на пристани Неаполя, вместе с дородными англичанами, носатыми греками, смуглыми сицилийцами и мальтийцами, вызывая духов, пламенеющих, как золото их оков. Вот какую школу я прошел, обучаясь своему искусству, и показал себя способным учеником в философии и прочих полезных человеку науках. Синьор, вашу руку!
Мазо, не сходя с возвышения, протянул жонглеру мускулистую руку, всем своим видом показывая, что хоть он и не желает препятствовать общему веселью, но бесконечно далек от того, чтобы разделить восторженное изумление по-детски доверчивых зевак, с нетерпением ожидающих предсказаний.
Пиппо вытянул шею, чтобы получше увидеть резкие, темные линии на ладони, и затем, с очевидным удовольствием, изложил свои наблюдения:
— Вот мужественная рука, которая изведала пожатия многочисленных друзей. В трудах ей приходилось иметь дело со сталью, канатами, селитрой, но более всего — с золотом. Синьоры, рука способствует усвоению, ибо, когда она свободно берет и дает, не возникает неудобств с совестью, которую должно обременять в меру, чтобы она не грызла вас от голода, но и не была излишне отягощена; крайности эти преследуют род человеческий, и в них худшее его проклятие. Иной наделен от природы выдающимся умом, благодаря которому мог бы сделаться кардиналом, но, запутавшись в тенетах неумолимой совести, он кончает свои дни в нищете; иной же рождается принцем, но предпочитает быть бродягой, потому что власть для него, по причине стеснительных правил, подобна источнику, который бурно изливается наружу и никогда не возвращается вспять. Но, друзья мои, рука Мазо имеет благоприятные знаки, свидетельствующие о гибкой воле, послушно которой она открывается и закрывается, как зоркое око или створки раковины, к удовольствию владельца. Вам доводилось попадать во многие порты, помимо Веве, после захода солнца, синьор!
— Так случалось из-за перемены ветра, а не по моей собственной воле.
— Ты ценишь более дно судна, на котором тебе приходится ставить парус, нежели его древность; ты обращаешь внимание на киль, но не на окраску, если только обстоятельства не заставят тебя поступить наоборот.
— Э, господин краснобай, уж не подослан ли ты, под личиной шута, Святым Братствомnote 54, на погибель нам, несчастным путешественникам! — ответил Мазо. — Я всего лишь бедный моряк и плыву теперь через озеро, на барке, что принадлежит Батисту.
— Тонко подмечено, — подмигнул публике Пиппо, но, заметив, что Мазо не намерен продолжать беседу, поспешил переменить тему. — Но к чему, синьоры, рассуждать о свойствах человеческой души? Все мы благородны, милосердны, склонны более заботиться о других, чем о себе, и потому природе пришлось снабдить каждого неким хлыстиком, который подстегивает нас, побуждая не забывать о собственных интересах. Почтенный августинец, твоего пса зовут Уберто?
— Да, под этой кличкой он известен во всех кантонах и союзных им странах. Слава этого пса достигла Турина и большинства городов Ломбардии.
— Так вот, синьоры, сейчас мы убедимся, что сия тварь занимает следующее после человека место в ряду живых существ. Сделайте ему добро, и он ответит благодарностью; причините обиду, и он простит. Кормите его, и он будет доволен. Он будет денно и нощно бродить тропами Святого Бернарда, оправдывая свою выучку, и по окончании трудов не потребует ничего, кроме куска мяса, достаточного для поддержания жизни. Если бы небу было угодно наделить Уберто совестью и разумом, первая укоряла бы его за работу в воскресные и праздничные дни, а второй подсказал бы, что заботиться о благе своего ближнего — неимоверная глупость.
— Однако хозяева его, благочестивые августинцы, никогда не были столь себялюбивы, — возразила Адельгейда.
— Ах! Очи их возведены к небесам! Умоляю почтеннейшего августинца простить меня, но, госпожа, вся разница в большей расчетливости. Увы мне, братья; хотел бы я, чтобы мои родители выучили меня на епископа или вице-короля — да мало ли на свете скромных должностей! — а жонглером пусть бы стал кто-то другой. Тогда бы вас некому было поучать, но зато я спустился бы с головокружительных высот честолюбия и умер, по крайней мере, в надежде сделаться святым. Прелестная госпожа, ты напрасно отправилась в путь, если только мне известна причина, побуждающая тебя пересечь Альпы в столь позднее время года.
Адельгейда и ее отец, услыхав это неожиданное заключение, насторожились, ибо ни гордость, ни доводы разума не способны вполне избавить нас от паутины предрассудков и страха перед неведомым будущим, который, подобно неутомимому наставнику, напоминает нам о вечности, куда мы все спешим незаметными, но неотвратимыми шагами. Девушка, прежде чем ответить жонглеру, бросила испытующий взгляд на встревоженного родителя, словно хотела узнать, как он отнесся к бесцеремонному заявлению предсказателя.
— Я путешествую ради поправки здоровья, — сказала она. — И мне не хотелось бы верить, что твое предсказание сбудется. Я молода и достаточно вынослива, обо мне пекутся мои друзья, и потому, смею думать, пророчество окажется ложным.
— Госпожа! У тебя есть надежда?
Честолюбивый Пиппо задал свой вопрос, не менее бесцеремонный, чем пророчество, не думая о том, как воспримет его юная собеседница, и заботясь только об успехе у публики. Но благодаря одной из тех необычных случайностей, которые порой происходят, он неумышленно задел некую чувствительную струну в душе Адельгейды. Девушка вдруг потупила глаза, и ее бледные ланиты порозовели; и даже человек, менее всего разбирающийся в чувствах прекрасного пола, заметил бы написанное на ее лице мучительное волнение. Однако от обременительной необходимости отвечать ее избавило неожиданное вмешательство Мазо.