«Зато я боюсь», — подумал Дин, осушая второй фужер божественного напитка. Он смертельно устал. День был трудным. Со стрельбой и беготней, что в его возрасте особого удовольствия не доставило. Хотелось напиться и уснуть. А тут этот симпатичный дядя мозги сушит.
— Ну, мозги сушить я вам долго не буду, — угадав его мысли, заметил архитектор. — Буквально пару минут. Уважьте же старика! — у него было такое искренне добродушное выражение лица, что Дин как-то сразу расслабился и успокоился.
— Так получилось, что нам придется дружить, — многозначительно начал Риччарди. — Мне об этом сообщил мой давнишний приятель с Урала. Настолько давнишний, что я уже не помню, как давно мы с ним знакомы. — Риччарди сделал глоток коньяка. — Так вот он сообщил, что у русских возникли какие-то проблемы с ненавистными моему сердцу «васпами». И, учитывая нашу с ним давнишнюю дружбу… — ирония, проскользнувшая в сказанном, не ускользнула от Дина, — я должен вам помочь.
Дин ничего не понимал. Бред какой-то. Что за проблемы? И при чем тут он? Видимо, его недоумение было замечено внимательным и чутким собеседником, потому что он тут же отреагировал: «Не удивляйтесь. Я говорю об этом именно с вами, поскольку вам предстоит стать руководителем международной группы, в задачу которой входит похищение, уж простите меня за откровенность, могильщиков вашего государства и их, так сказать, перемещение в Екатеринбург. Они должны предстать там перед международным трибуналом по обвинению в развале русской государственности. Самостоятельно ваши спецслужбы решить эту задачу не в состоянии. Поэтому мой старый друг, вы даже себе представить не можете, насколько старый, обратился ко мне с просьбой оказать вам содействие, — Риччарди дополнил фужер Дина коньяком и продолжал: — Поскольку его просьба сопровождалась обещанием передать мне то, чего я давно добиваюсь, я не смог отказать ему. И потому мы союзники. Хотя я менее всего этого хотел и ожидал». — Дин обратил на Риччарди вопросительный взгляд.
— Да-да! Это истинная правда! — продолжал итальянец. — После того, что произошло в далеком 1054 году после Рождества Христова, я полагал, что уже никогда не смогу договориться о чем-либо с восточными еретиками. — Дин подумал, что ослышался, но перебивать Риччарди не стал.
— Это не фантазии старого человека, впавшего в маразм, усугубленный принятием крепкого спиртного. Дело действительно происходило в 1054 году. Тогда папой в Риме сидел Лев IX. Великий человек. Редкость для наших иерархов того времени. Но амбициозный чрезмерно. Решил, что он самый главный и крутой. И без повода стал подминать под себя церковные приходы на юге Италии. Но те до того уже имели вполне конкретного патрона в лице константинопольского патриарха Михаила Керулария, который в ответ на это закрыл все храмы латинского обряда в подведомственных ему землях. И вот я под личиной папского нунция Гумберта поехал с посольством в Константинополь для переговоров относительно возникших разногласий. — Дин запил это сообщение большим глотком коньяка. Удивляться услышанному он уже устал.
— Но Керуларий, вместо того чтобы проявить мудрость и христианское благотерпение, отказался нас принять. Более того, его холуи демонстрировали по отношению к нам такое неуважение и открытое хамство, что терпеть это было абсолютно невозможно. Прибавьте к этому удушающую июльскую жару и духоту. В общем, мне все это надоело, и я, пользуясь своей властью Хранителя, то есть будучи по рангу выше папы…
«И такое бывает», — подумал Дин, все с большей настороженностью поглядывая на своего собеседника.
— Бывает-бывает, — словно угадав его мысли, продолжал Риччарди. — В общем, 16 июля 1054 года я предал патриарха и его окружение анафеме. Но у меня возникло чувство, что именно этого от меня и ожидали. Никто не пытался урегулировать со мной конфликт. Более того, на мой демарш патриарх ответил Соборным посланием, в котором папа и его сторонники признавались еретиками и отлучались от церкви. И произошло это всего четыре дня спустя, то есть 20 июля того же года. В этом постановлении патриарх все припомнил нам грешным: и догмат о филиокве, и бритье бород священникам, и правило целибата.
Нет. Исторически этот раскол, скорее всего, был неизбежен и формально завершил всю череду непримиримых противоречий между Римом и Константинополем. И все равно жаль. Христианство вышло из этого противостояния явно ослабленным, на радость евреям и мусульманам. Я пытался впоследствии как-то наладить диалог. Но процесс стал неуправляемым. Апогеем этого конфликта стала прямая интервенция Рима и захват в 1204 году крестоносцами Константинополя, на развалинах которого была провозглашена Латинская империя, впрочем, недолго просуществовавшая. Я был категорически против. Но удержать охочих до золота венецианцев и вооруженный сброд, называвший себя рыцарством, было уже невозможно, — Риччарди явно увлекся воспоминаниями. Он вновь подлил коньяку Дину и себе, после чего продолжал.